Татьяна Москвина Она что-то знала … но света источник таинственно скрыт… Анна Ахматова
Скачать 3.35 Mb.
|
15н– ^ – Каких арлекинов? Где? – Да везде! Всюду вокруг. Деревья – арлекины, слова – арлекины. И ситуации, и задачки. Сложи любые две вещи – остроты, образы, – и вот тебе троица скоморохов! Давай же! Играй! Выдумывай мир! Твори реальность! ^ Владимир Набоков. Смотри на арлекинов! Вздыхая от пережитого, нервно оправляя волосы и чёрный шёлковый шарфик на шее, которая только что избавилась от драматической угрозы, Марина сидела в маленьком служебном буфете и ласково отвечала на вопросы людей театра о случившемся. Все уже знали всё. Марина послала Бисова! Что теперь будет! Люди ликовали. Даже те, кто искренне – а театральные жители все делают искренне, чтоб вы знали, – полюбил новатора и поверил в новую жизнь Театра имени Театра… – Марина Валентиновна, я хотела вас спросить, а почему именно сегодня… – начала Анна. – Понимаю. Пирожное будете? А я съем на радостях. Ра-ра-ра-рам, у-ту-тум… Я сделала это из-за вас, детка. Дя-дя-дя, и не смотрите оленьими глазами. Из-за вас. Я все время смотрела на происходящее с вашей точки зрения. Вот приехал свежий человек, образованный, неглупый… И я видела, какая на сцене творится скучная, тупая, грязная лабуда, и меня так тошнило от каждого слова… – Но вы не могли знать мою точку зрения! Вы её просто придумали! – Да? А разве вам не было противно? – Нет, – ответила Анна. – Я ничего толком не понимала и пыталась разобраться, что к чему. Никаких чувств не возникло ещё. – И вам не было стыдно за меня? Что я в этом участвую? Анна, улыбнувшись, отрицательно покачала головой. – Какое же я имею право вас осуждать? Я ничего о вашей жизни не знаю толком. И пьесу не читала, и спектаклей этого режиссёра не смотрела. На основании такой скудной информации как я могла сделать заключение? – Разумно. Вы отвечаете – разумно. Ко-ко-ко, возразить нелегко. Вы знаете, на самом деле я поступила так в память… о Лиличке. Да, верно: вы соединились у меня с образом Лилички. Я перенесла на вас её строгость, идеализм, пуританскую чистоту.. Анна иронически двинула бровью, вспомнив странички из дневника Серебринской. – А нечего тут бровки вскидывать – да, чистоту. Нелепости её последних дней только оттеняют чистоту её жизни в целом. Подумаешь, какие-то мелкие пятнышки… Лиля просто ненавидела этот «Инсулин». «Ты состоятельная женщина, ты играешь Островского, Шекспира, ты в таком положении, что тебя в театре пальцем не тронут, и ты связываешься с модной дрянью, ты тащишь на сцену пошлость времени, пену дней! Вы обезумели! Вы губите культуру! Вы преступники, государственные преступники!» О-о-о, как она вопила, боже ж мой… – А вы теперь думаете, что в этих словах есть доля правды? – осторожно спросила Анна. Марина нахохлилась, задумалась, кроша сложное новомодное пирожное с противным белковым кремом. – Не понимаю, – наконец сказала она. – Не понима-ма-ю. Зачем я взяла эту гадость. Вот что это такое? Какие-то перья, хлопья, крем этот жуткий синего цвета… Невозможно есть, у-у-у.. Десерт «Космическая фантазия»! А я так любила раньше старые пирожные – корзиночки, буше, эклеры, те, что с масляным кремом… Нет, это много чести Бисову будет – приписать ему гибель культуры. Наш милый театр и наша доблестная публика съест этот «Инсулин» и не подавится. Пошлость времени! Да в театре всегда есть пошлость времени! Вот она теперь так выглядит, как наш Богдан. Он тут интервью дал – ну сплошь Джойс, Кафка, Фассбиндер с языка слетают. Его спрашивают: а какова самая переоценённая книга нашего столетия? Он отвечает: Библия. Дать бы ему в блин, пошляку, – нет, на руках носят… К Марине подбегали люди, возбуждённо сверкая очами, подошла и крупная, встревоженная дама, мощно разрезавшая воздух грудью, как океанский лайнер воду, – Ирина Михайловна, секретарь Муранова, и Марина, изобразив притворное волнение, отправилась к властителю местного пространства. Анна ждала Марину в прихожей у секретарши, пытаясь представить себе всероссийски известное лицо Вадима Муранова, с его резко очерченным квадратным подбородком, клоком седых волос, которые он без всякого стилиста укладывал элегантно падающим на крепкий высокий лоб, умными лукавыми глазами и крутым разлётом густых когда-то бровей. В этот момент, рассеянно глядя сквозь Марину, сидящую в его кабинете, Вадим Спиридонович остатки бровей хмурил подперев голову правой рукой, причем указательный палец упирался в висок, а безымянный, согнутый крючком, подымал кожу над бровью, так что глаз изумленно-иронически округлился. Он пригласил в театр Богдана Бисова точно с теми же целями, с какими выпускал когда-то спектакли о Гражданской войне и колхозной жизни: задобрить Молоха времени, сунуть ему что-то в пасть, чтоб отвязался. Он не хотел никаких скандалов, расколов… Окна кабинета, выходящие на тихую когда-то, а теперь разутюженную джипами Большую Козловку, были плотно зашторены коричневым бархатом, и два бронзовых ангела, фривольно обнявшие часы над камином, облицованным искусственным малахитом, казались угрюмыми, потускневшими. Они умели быть и другими, эти ангелы, много чего повидавшие в кабинете Театра имени Театра, где стоял известный всей труппе чёрный кожаный диванчик, на котором пришлось уже семь раз за сорок лет менять обивку. – Марина Валентиновна, – говорил Муранов, что было признаком показного охлаждения его к актрисе, поскольку обычно она была для него просто Мариной, с того дня, как пришла первый раз в кабинет, синеглазая, злая, великолепная, в джинсах, сползающих с худых бедер, и он поразился фантастическому сходству её с легендарной возлюбленной отца. – Вы читали пьесу три месяца тому назад… Вы согласились играть… Марина понуро кивала и, наполнив глаза слезами, умоляюще сложила ручки на груди. – Ну, мы сейчас будем ломать руки и вздыхать, да? – фыркнул Муранов. – Читала, Вадим, читала… Согласилась… – Так в чё-ом дело? Что случилось, а? Марина закрыла глаза, медленно открыла, комически простерла руки к Муранову и патетически воскликнула: – Ну не сдюжила я! Муранов прикрыл рот кулаком, но Марина все равно угадала его улыбку и обрадовалась, что по-прежнему пробивает любую мурановскую защиту, всегда пробивает, с того дня, как она, вконец оголодавшая молодая вдова, все деньги, привезённые подругой Розой, ухнувшая на дефицитные о ту пору джинсы, явилась к нему в театр и заставила взять себя в труппу. Все обошлось превосходно. На роль матери была срочно назначена даже не полная Крюкина, а загадочная актриса Иванайлова. Загадочного в этой тихой женщине с плоским лицом и бесцветными глазами было то, что она никогда, ни разу в жизни не получила ни одной роли естественным путем распределения. Роли доставались Иванайловой путем чрезвычайным – после смерти других актёров, вследствие чьей-либо болезни, злостного нарушения трудовой дисциплины или скандала. Но переходили они к с уже навсегда, потому что заслуженная артистка России Елена Николаевна Иванайлова никогда не умирала, не болела, ничего не нарушала и ни с кем не скандалила. Таким образом, за двадцать пять лет работы в Театре имени Театра она скопила себе богатый репертуар и почиталась внутри коллектива как замечательная рабочая лошадь; критики, правда, не написали об Иванайловой ни единого слова. Так бывает: в столице живут сотни актёров, не читавших о себе ни строчки, их удел – фамилия в скобках после имени действующего лица, и ничего. Иванайлова давно свыклась со своей судьбой, снималась в эпизодах тягучих дневных сериалов, купила подержанную «тойоту» и на досуге клеила затейливые коллажи из сухих цветов, обрезков тканей и журнальных обложек со знаменитыми красотками, лица которых она изрезала самым причудливым образом. – Свобода! – пела Марина, вырвавшись из Театра и утащив за собой Анну. – Мы будем тратить целую-у-у пачку свободы! Возьмём Миску, закатимся в Сандуны! О, йес! Там сидят в полотенцах чудесные бухгалтерши малых предприятий и пьют пиво Corona… Анна отговаривалась – напрасно. Тут же были куплены резиновые тапочки, шампуни, минеральные воды, взята из дома сонная Миска, и моментально образованное тело компании закатилось в Сандуны. – Вот люблю я эту архаику, – говорила Марина, распаренная, ловко перетянутая простыней, концы которой она в греческом духе завязала под грудью. – Эти лавки деревянные, попами натертые! Эти гуси-лебеди! Эта тётка сердитая, хранительница парилки! Ух-ха-ха, выпьем, девчонки, за старину, за меня, которая… рая-рая… сегодня свалилась с корабля-бля современности! Анна и Марина пили виски, смешанный с нарзаном, а Миска ничего не пила и не ела. Она и в парилку не ходила, а только бесшумно поплавала в бассейне, почти не шевеля длиннющими руками. – Чудище ты, – ласково сказала ей Марина. – Умом можно тронуться – в двадцать лет ничего не хотеть. Ни вина, ни мальчиков, мрр. То есть – брр! Миска дёрнула костлявым плечиком, накинула на влажную, облипающую её бесплотное существо простыню ещё и полотенце, как шаль. Мёрзла. – Кто-то должен остановить колесо, – вымолвила она. – Всю эту дешёвку слить. Про мальчиков и вино в двадцать лет. – А что надо делать, по-твоему, в двадцать лет? – Подвиги, – без тени улыбки ответила Миска. – Отцы и дети! – веселилась Марина. – Ей-богу, люблю эту русскую упёртость! Конца-краю не предвидится. Опять – двадцать пять – лягушки, нигилистки, Аркадий, не говори красиво, топор и пистолет! И лопухи, конечно. – Лопухи при чём? – сердилась Миска. – Кто лопухи? – Лопух. Который вырастет на могиле. Классику читать надо… – Это ещё как посмотреть – насчёт могилы, – туманно отозвалась Миска. – Грубит, – печально сказала Марина. – Вот, кормлю волка. Ты хоть понимаешь, что я сегодня сделала? По-подвиг! Я свершила подвиг! Это же самая крутая театральная мафия сегодня – Бисов, Крязев, Пучкина. И эта сука Леня Грибанов. Они всю критику проплатили, они по ночам в Кремль бегают… на консультации, уже тропинку протоптали, Я ж могла ж с ними вась-вась на всю дорогу, мне же ж пошли бы щас призы и премии – греби лопатой. А я вжик! Порвала всё. Я героиня… был такой стих поэта Вознесенского: «Я Мерлин, Мерлин. Я героиня самоубийства и героина. Кому горят мои георгины?» Ах-ха-ха! Круто… Кому горят мои георгины?! Я Марина, Марина, я героиня… – Самодовольства и кокаина, – кивнула девушка-нигилистка. – Отстань ты от меня, не знаю я ваших дел. Мне что Муранов. что этот твой Бисов – один чёрт, культурка. Мёртвый дом. – А вы что молчите, биограф? Ваше мнение, Анна Кареткина? Наша, как выражается Миска, «культурка» – это мёртвый дом или нет? Анна думала о том, что пить третий день подряд надоело и пора бы как-то отпасть от Марины, но, как всегда, более сильный, чем у неё, энергетический поток увлекал помимо воли. – Вообще-то первоначальные, творящие импульсы, то есть, если использовать терминологию физиков, большие взрывы в области культуры не происходят. Но это ещё не означает смерти. В любой человеческой жизни есть ведь и ключевые, творящие судьбу события, и периоды накопления и сохранения нажитого… – Большого взрыва нет? – зло сощурилась Миска. – Вы, наверное, оглохли, товарищ биограф? Вы в каком холодильнике лежали пятнадцать лет? Пришли гориллы и строят тут свою горилльскую цивилизацию, курочат города, пишут обезьяньи книги, снимают кинцо про мартышек и для мартышек – и это не большой взрыв? А что ваша культурка? Съёжилась в кокон – ах, дайте дожить спокойно, с Пушкиным в зубах и Моцартом в ушах. Да если бы вам в самом деле всё это было нужно – вы бы должны были пойти и расстрелять всех горилл! Истолочь их в ступе за своего Пушкина, свернуть гориллам шеи за каждую испоганенную классическую книжку, за свои родные улицы, которых больше нет, за дома снесённые, за каждый тополёк урыть гадов! А вы что? Сидите и хлопаете в ладоши. Чё ни покажи – хлопают, суки! А где гнилые помидоры? Итальянцы за фальшивую ноту любой знаменитости помидорчиком в рыло залепить могут. За культуру надо бить и убивать! А если этого нет, значит, ничего этого и не нужно никому, понятно? На хер всех ваших Брамсов… – За культуру надо бить и убивать… – протянула Марина. – Оп-ля, интересная позиция. – Да. Если сука-архитектор на месте исторического дома впендюрил свое новорусское говно – иди и переломай ему руки и ноги. Не спорь с гориллой, ах, у меня другое мнение, ах, как нехорошо, что вы тут у нас всё уничтожаете – а переломай ей руки и ноги! ещё лучше – выколи глаза, чтоб уж наверняка. Режиссёр испоганил пьесу – отбей почки. А певцам, которые под фанеру разевают рот и вякают о любви, – вырвать язык. Журналы глянцевые сжечь публично, за растление женщин… Много чего можно хорошего сделать! И вот тогда они бы испугались, присмирели, да… Тогда бы всё всерьёз пошло, а не ваши картонные дела. – Миса, ты поди поплавай немножко, ты Анечку напугала совсем, – вздохнула Марина. – Я-то попривыкла уже, а которые люди новые, так прям страшно за них… Миса, надменно вскинув голову, отправилась плавать. Марина хотела было определить, какое впечатление её странная приятельница произвела на Анну, но не смогла: Анна умела быть непрозрачной. – Интересная молодежь пошла… – заметила Марина неопределённо. – Бесконечно интересная. Особенно если они на самом деле будут за культуру «бить и убивать», – ответила Анна. – Будут. Не обязательно за культуру, но за что-нибудь будут. – Уверены? – Уверена, на-на, на-на. Ан-на-на… загадочная Ан-на-на… особенно когда вся эта рулящая сволота научится продлевать себе жизнь до ста лет, а к тому всё идёт. Они, бедолаги, сидят и думают, когда их папочки, дядюшки и дедушки ёкнутся и освободят хоть чуток места у котла, а папочки и дедушки купят себе какую-нибудь чудодейственную «сыворотку из-под простокваши», да ещё придавят годков пятьдесят сверх срока, и что тогда? Что тогда молодежи-то делать? Тогда ау-ау, дверка закроется вообще. Отстанется «бить и убивать», пи-ра-пи-ри-рам… Здоровски – в эту вот пору прекрасную жить не придётся ни мне, ни тебе… Хотя ты, может, и доживёшь. Я – нет. – Почему? У вас есть средства, тоже сможете продлить себе жизнь. – Спасибо, я не хочу жить. Марина сказала это самым обыденным тоном, как говорят «Спасибо, я не хочу есть». Анна рассмеялась. – Марина, простите, я вас наблюдаю два дня – вы всё делаете с таким удовольствием, с аппетитом… В вас ничто не оборвалось, не погасло. Зачем вы сейчас кокетничаете со мной и говорите, что не хотите жить? Это неправда совсем. – Ай, улёт! Я же нечаянно представила себе… у-у-уах!… что вы на самом деле мой биограф! И решила спровоцировать роскошный абзац вашего будущего сочинения. «Мы сидели в Сандунах, и Марина вдруг сделалась серьёзной и печальной. „Я не хочу жить», – тихо сказала она. – „Но почему, почему?» – „Это тайна, и я унесу её с собой»”. Тирлим-бом-бом! – Яков Михайлович считает, что женщины средних лет – опора государства и не имеют права не хотеть жить и решать сами себя. Он говорит, что такой привилегии у них нет и не может быть. Это, говорит, настоящее мужское дело. Не хватает еще, говорит он, чтоб тётки стали кончать с собой от неведомых причин. – Э! – оживилась Марина. – Эге-ге! У нас прорезались такие миленькие питерские зубочки! Тра-та-та… Угу. Значит, я тётка, а тётка должна знать свое место, так? Марина приблизила к Анне злые синие глаза и прошипела: – Я тебе, б… не тётка нах… Я Марина Фанардина, которая никогда тёткой не будет! Я чер ная моль, я летучая мышь. И я решу лично – когда, где и как мне умереть. Я. Это. Решу. Сама. Понятно? Анна поняла – что устала от этой женщины. |
Похожие:
 | После семилетия войн и революций все стало иным: рифмы, темы, дикция. Зато прима серебряной сцены оказалась задуманной надолго. Это... | | |
| | Пожалуй, самая интересная из них звучит так: «Не в коня корм». Что она означает? То, что хозяин неправильно рассчитал рацион лошади,... | |
| | Только вот она этого не знала. А также что я знаю обо всех ее чувствах, хотя, я так же считала, что она должна догадываться, почему... | |
| «бабушкой Мэри Кэй». Она прожила жизнь в соответствии с принципами и философией, описанными в этой книг, и в их духе воспитала свою... | | Ахматова анна Андреевна. «Сжала руки под темной вуалью» – «Все мы бражники здесь, блудницы» – Вечером – Смятение – «Зачем притворяешься... |
| Письмо было странное, и белка сама не знала, зачем она его написала. Но она надела на письмо куртку и натянула на него шапку, потому... | | Магдалина, А. А. Орден Света. Кара небесная [Текст] / Анна Анатольевна Магдалина; под ред. А. Н. Серова, Л. Н. Постниковой, О. В.... |