Аспект пресс
Скачать 4.71 Mb.
|
| Глава 3 ^ § 1. Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих понятием значимости Едва ли многие лингвисты догадываются, что появление фактора времени способно создать лингвистике особые затруднения и ставит ее перед двумя расходящимися в разные стороны путями. Большинство наук не знает этой коренной двойственности: фактор времени не сказывается на них сколь-нибудь существенным образом. Астрономия установила, что небесные светила претерпевают заметные изменения, но ей не пришлось из-за этого расчлениться на две дисциплины. Геология почти всегда имеет дело с последовательными изменениями во времени, но, когда она переходит к уже сложившимся состояниям Земли, эти состояния не рассматриваются как предмет совсем другой науки. Есть описательная наука о праве, и есть история права, но никто не противопоставляет их друг другу. Политическая история государств развертывается целиком во времени, однако, когда историк рисует картину какой-либо эпохи, у нас не создается впечатления, что мы выходим за пределы истории. И наоборот, наука о политических институтах является по существу своему наукой описательной, но она отлично может, когда встретится надобность, рассматривать исторические вопросы, не теряя при этом своего единства. Наоборот, та двойственность, о которой мы говорим, властно тяготеет, например, над экономическими науками. В противоположность указанным выше отраслям знания политическая экономия и экономическая история составляют две резко разграниченные дисциплины в недрах одной науки. <...> Вполне аналогичная необходимость заставляет и нас членить лингвистику на две части, каждая из которых имеет свои собственные основания. Дело в том, что в лингвистике, как и в политической экономии, мы сталкиваемся с понятием значимости. В политической экономии ее именуют ценностью. В обеих науках речь идет о системе эквивалентностей между вещами различной природы: в политической экономии — между трудом и заработной платой, в лингвистике — между означаемым и означающим. Совершенно очевидно, что в интересах всех вообще наук следовало бы более тщательно разграничивать те оси, по которым располагаются входящие в их компетенцию объекты. Всюду следовало бы различать, как указано на нижеследующем рисунке: 1) ось одновременности (АВ), касающуюся отношений между сосуществующими явлениями, где исключено всякое вмешательство времени, и 2) ось последовательности (CD), на которой никогда нельзя рассматривать больше одной вещи сразу и по которой располагаются все явления первой оси со всеми их изменениями.  <...> С наибольшей категоричностью различение это обязательно для лингвиста, ибо язык есть система чистых значимостей, определяемая исключительно наличным состоянием входящих в нее элементов. Поскольку одной из своих сторон значимость связана с реальными вещами и с их естественными отношениями (как это имеет место в экономической науке: например, ценность земельного участка пропорциональна его доходности), постольку можно до некоторой степени проследить эту значимость во времени, не упуская, однако, при этом из виду, что в каждый данный момент она зависит от системы сосуществующих с ней других значимостей. Тем не менее ее связь с вещами дает ей естественную базу, а потому вытекающие из этого оценки никогда не являются вполне произвольными, они могут варьировать, но в ограниченных пределах. Однако, как мы видели, естественные вещи и их отношения вообще не имеют отношения к лингвистике, когда речь идет о значимостях. Следует, далее, заметить, что чем сложней и строже организована система значимостей, тем необходимее, именно вследствие сложности этой системы, изучать ее последовательно, по обеим осям. Никакая система не может сравниться в этом отношении с языком: нигде мы не имеем в наличии такой точности обращающихся значимостей, такого большого количества и такого разнообразия элементов, и притом связанных такими строгими взаимозависимостями. Множественность знаков, о которой мы уже говорили при рассмотрении непрерывности языка, полностью препятствует одновременному изучению отношений знаков во времени и их отношений в системе. Вот почему мы различаем две лингвистики. <...> Чтобы резче оттенить это противопоставление и это скрещение двоякого рода явлений, относящихся к одному объекту, мы предпочитаем говорить о синхронической лингвистике и о диахронической лингвистике. Синхронично все, что относится к статическому аспекту нашей науки, диахронично все, что касается эволюции. Существительные же синхрония и диахрония будут соответственно обозначать состояние языка и фазу эволюции. <...> § 3. Внутренняя двойственность лингвистики, показанная на примерах Противоположность двух точек зрения — синхронической и диахронической — совершенно абсолютна и не терпит компромисса. Приведем несколько фактов, чтобы показать, в чем состоит это различие и почему оно неустранимо. Латинское crispus «волнистый, курчавый» оставило в наследство французскому языку корень сréр-, откуда глаголы crépir «покрывать штукатуркой» и décrépir «отбивать штукатурку». С другой стороны, в какой-то момент из латинского языка во французский было заимствовано слово dēcrepitus «дряхлый» с неясной этимологией, и из него получилось décrépit с тем же значением. Несомненно, в настоящее время говорящие связывают между собой ип mur décrépi «облупившаяся стена» и ип homme décrépit «дряхлый человек», хотя исторически эти два слова ничего общего между собой не имеют; часто говорят façade décrépite d'une maison в смысле «облупившийся фасад дома». И это есть факт статический, поскольку речь идет об отношении между двумя сосуществующими в языке явлениями. Для того чтобы он проявился, оказалось необходимым стечение целого ряда обстоятельств из области эволюции: потребовалось, чтобы crisp- стало произноситься сréр- и чтобы в некий момент из латинского было заимствовано новое слово. Вполне очевидно, что эти диахронические факты не находятся ни в каком отношении с порожденным ими синхроническим фактом; они — явления иного порядка. Вот еще один пример, имеющий общее значение. В древневерхненемецком языке множественное число от существительного gast «гость» первоначально имело форму gasti, от существительного hant «рука» — hanti и т.д. Впоследствии это / вызвало умлаут, то есть привело к изменению (в предшествующем слоге) а в е: gasti → gesti, hanti → henti. Затем это i утратило свой тембр, откуда gesti — geste и т.д. В результате ныне мы имеем Cast: Gäste, Hand: Hände, целый разряд слов обнаруживает то же различие между единственным и множественным числом. Аналогичное, в общем, явление произошло в англосаксонском языке: первоначально было fōt «нога», мн.ч. *fōti; tōþ «зуб», мн.ч. *tōþi; gōs «гусь», мн.ч. *gōsi и т.д.; затем в результате первого фонетического изменения — умлаута — *fōti превратилось в *fēti, в результате второго фонетического изменения — падения конечного i — *fēti дало fēt; так возникло отношение ед.ч. fōt: мн.ч. fēt и аналогично fōp : fēp, gōs : gēs (совр. англ. foot : feet, tooth : teeth, goose : geese). Первоначально, когда говорили gast : gasti, fōt : fōti, множественное число выражалось простым прибавлением i; Gast : Gäste и fōt : fēt выявляют иной механизм для выражения множественного числа. Этот механизм неодинаков в обоих случаях: в староанглийском — только противопоставление гласных, в немецком — еще и наличие или отсутствие конечного -е, но это различие для нас несущественно. Отношение между единственным числом и множественным, образованным от него, каковы бы ни были их формы, для каждого данного момента может быть выражено на горизонтальной оси, а именно  Те же факты (каковы бы они ни были), которые вызвали переход от одной формы к другой, должны, наоборот, быть расположены на вертикальной оси, так что в результате мы получаем  Наш типовой пример порождает целый ряд соображений, непосредственно относящихся к нашей теме: 1. Диахронические факты вовсе не имеют своей целью выразить другим знаком какую-то определенную значимость в языке: переход gasti в gesti, geste (Gäste) нисколько не связан с множественным числом существительных, так как в tragit → trägt тот же умлаут связан со спряжением. Таким образом, диахронический факт является самодовлеющим событием, и те конкретные синхронические последствия, которые могут из него проистекать, ему совершенно чужды. 2. Диахронические факты вовсе не стремятся изменить систему. Здесь отсутствует намерение перейти от одной системы отношений к другой: перемена касается не упорядоченного целого, а только отдельных элементов его. Здесь мы снова встречаемся с уже высказанным нами принципом: система никогда не изменяется непосредственно, сама по себе она неизменна, изменению подвержены только отдельные элементы независимо от связи, которая соединяет их со всей совокупностью. Это можно сравнить с тем, как если бы одна из планет, обращающихся вокруг Солнца, изменилась в размере и массе: этот изолированный факт повлек бы за собой общие последствия и нарушил бы равновесие всей Солнечной системы в целом. Для выражения множественного числа необходимо противопоставление двух явлений: либо fōt : *fōti, либо fōt : fēt, эти два способа в равной мере возможны, и говорящие перешли от одного к другому, как бы и не прикасаясь к ним: не целое было сдвинуто и не одна система породила другую, но один из элементов первой системы изменился, и этого оказалось достаточно для того, чтобы произвести новую систему. 3. Это наблюдение помогает нам понять случайный характер всякого состояния. В противоположность часто встречающемуся ошибочному представлению язык не есть механизм, созданный и приспособленный для выражения понятий. Наоборот, как мы видели, новое состояние, порожденное изменением каких-либо его элементов, вовсе не предназначается для выражения значений, которыми оно оказалось пропитанным. Дано случайное состояние fōt : fēt, и им воспользовались для выражения различия между единственным и множественным числом. Противопоставление fōt : fēt служит этому не лучше, чем fōt : *fōti. Каждый раз, как возникает новое состояние, разум одухотворяет уже данную материю и как бы вдыхает в нее жизнь. <...> 4. Имеют ли факты, принадлежащие к диахроническому ряду, по крайней мере ту же природу, что и факты синхронического ряда? Нет, не имеют, ибо, как мы уже установили, изменения происходят без всякого намерения. Синхронический факт, напротив, всегда облечен значением; он всегда апеллирует к двум одновременно существующим членам отношения: множественное число выражается не формой Gäste, а противоположением Gast: Gäste. В диахроническом плане верно как раз обратное: он затрагивает лишь один член отношения и для появления новой формы Gäste надо, чтобы старая форма gasti уступила ей место и исчезла. Попытка объединить внутри одной дисциплины столь различные по характеру факты представляется фантастическим предприятием. В диахронической перспективе мы имеем дело с явлениями, которые не имеют никакого отношения к системам, хотя и обусловливают их. Приведем еще несколько примеров, подтверждающих и дополняющих выводы, извлеченные из первых. Во французском языке ударение всегда падает на последний слог, если только он не содержит в себе немого е (). Это факт синхронический: отношение между совокупностью французских слов и ударением французского слова. Откуда он взялся? Из предшествовавшего состояния. В латинском языке система ударения была иная и более сложная: ударение падало на предпоследний слог, если он был долгим; если же он был кратким, то ударение переносилось на третий слог от конца (ср. amī́cus «друг», но а́nǐта «душа»). Этот закон описывает отношения, не имеющие ни малейшей аналогии с законом французского ударения. Тем не менее это то же самое ударение — в том смысле, что оно осталось на тех же местах; во французском слове оно падает всегда на тот слог, который имел его в латинском языке: amī́cuт → amí, ánimam → âте. Между тем формулы ударения во французском и латинском различны, и это потому, что изменилась форма слов. Как известно, все, что следовало за ударением, либо исчезло, либо свелось к немому е. Вследствие этого изменения слова позиция ударения по отношению к целому слову стала иной; в результате говорящие, сознавая наличие нового отношения, стали инстинктивно ставить ударение на последнем слоге даже в заимствованных, унаследованных через письменность словах (facile, consul, ticket, burgrave и т.п.). Ясно, что у говорящих не было намерения изменить систему, сознательного стремления к новой формуле ударения, ибо в словах типа amī́cuт → amí ударение осталось на прежнем слоге; однако тут вмешалась диахрония: место ударения оказалось измененным, хотя к нему никто и не прикасался. Закон ударения, как и все, относящееся к лингвистической системе, есть соотношение (disposition) членов системы, то есть случайный и невольный результат эволюции. Приведем еще более разительный пример. В старославянском языке лто имеет в творительном падеже единственного числа форму лтомь, в именительном падеже множественного числа — лта , в родительном падеже множественного числа — лтъ и т.д.; в этом склонении у каждого падежа свое окончание. Однако славянские «слабые» гласные ь и ъ, восходящие к и.-е. ǐ и ǔ, в конце концов исчезли; вследствие этого данное существительное, например в русском языке, склоняется так: лето, летом, лета, лет. Равным образом рукá склоняется так: вин.п. ед.ч. рýку, им.п. мн.ч. рýки, род.п. мн.ч. рук и т.д. Таким образом, здесь в формах лет, рук показателем родительного падежа множественного числа является нуль. Итак, оказывается, что материальный знак не является необходимым для выражения понятия; язык может ограничиться противопоставлением чего-либо ничему. Так, в приведенном примере мы узнаем родительный падеж множественного числа рук просто потому, что это ни рукá, ни рýку, ни какая-либо из прочих форм. На первый взгляд кажется странным, что столь специфическое понятие, как понятие родительного падежа множественного числа, стало обозначаться нулем, но это как раз доказывает, что все происходит по чистой случайности. Язык есть механизм, продолжающий функционировать, несмотря на повреждения, которые ему наносятся. Все вышеизложенное подтверждает уже сформулированные нами принципы, которые мы резюмируем здесь следующим образом: Язык есть система, все части которой могут и должны рассматриваться в их синхронической взаимообусловленности. Изменения никогда не происходят во всей системе в целом, а лишь в том или другом из ее элементов, они могут изучаться только вне ее. Конечно, всякое изменение сказывается в свою очередь на системе, но исходный факт затрагивает лишь одну ее точку; он не находится ни в какой внутренней связи с теми последствиями, которые могут из него проистечь для целого. Это различие по существу между сменяющимися элементами и элементами сосуществующими, между частными фактами и фактами, затрагивающими систему, препятствует изучению тех и других в рамках одной науки. § 4. Различие синхронии и диахронии, показанное на сравнениях Чтобы показать одновременно и автономность и зависимость синхронического ряда от диахронического, первый из них можно сравнить с проекцией тела на плоскость. В самом деле, всякая проекция непосредственно зависит от проецируемого тела, и все-таки она представляет собою нечто особое, отличное от самого тела. Иначе не было бы специальной науки о проекциях: достаточно было бы рассматривать сами тела. В лингвистике таково же отношение между исторической действительностью и данным состоянием языка, представляющим как бы проекцию этой действительности в тот или иной момент. Синхронические состояния познаются не путем изучения тел, то есть диахронических событий, подобно тому как понятие геометрических проекций не постигается в результате изучения, хотя бы весьма пристального, различных видов тел. <...> Из всех сравнений, которые можно было бы придумать, наиболее показательным является сравнение, которое можно провести между функционированием языка и игрой в шахматы. И здесь и там налицо система значимостей и наблюдаемое изменение их. Партия в шахматы есть как бы искусственная реализация того, что в естественной форме представлено в языке. Рассмотрим это сравнение детальнее. Прежде всего, понятие позиции в шахматной игре во многом соответствует понятию состояния в языке. Соответствующая значимость фигур зависит от их положения в каждый данный момент на доске, подобно тому как в языке значимость каждого элемента зависит лишь от его противоположения всем прочим элементам. Далее, система всегда моментальна; она видоизменяется от позиции к позиции. Правда, значимость фигур зависит также, и даже главным образом, от неизменного соглашения: от правил игры, существующих еще до начала партии и сохраняющих свою силу после каждого хода. Но такие правила, принятые раз навсегда, существуют и в области языка: это неизменные принципы семиологии. Наконец, для перехода от одного состояния равновесия к другому или — согласно принятой нами терминологии — от одной синхронии к другой достаточно сделать ход одной фигурой; не требуется передвижки всех фигур сразу. Здесь мы имеем полное соответствие диахроническому факту со всеми его особенностями. В самом деле: а) Каждый шахматный ход приводит в движение только одну фигуру; так и в языке изменениям подвергаются только отдельные элементы. б) Несмотря на это, каждый ход сказывается на всей системе; игрок не может в точности предвидеть последствия каждого хода. Изменения значимостей всех фигур, которые могут произойти вследствие данного хода, в зависимости от обстоятельств будут либо ничтожны, либо весьма значительны, либо, в общем, скромны. Один ход может коренным образом изменить течение всей партии и повлечь за собой последствия даже для тех фигур, которые в тот момент, когда его делали, были им не затронуты. Мы уже видели, что точно то же верно и в отношении языка. в) Ход отдельной фигурой есть факт, абсолютно отличный от предшествовавшего ему и следующего за ним состояния равновесия. Произведенное изменение не относится ни к одному из этих двух состояний; для нас же важны одни лишь состояния. В шахматной партии любая данная позиция характеризуется, между прочим, тем, что она совершенно независима от всего того, что ей предшествовало; совершенно безразлично, каким путем она сложилась; зритель, следивший за всей партией с самого начала, не имеет ни малейшего преимущества перед тем, кто пришел взглянуть на положение партии в критический момент; для описания данной шахматной позиции совершенно незачем вспоминать о том, что происходило на доске десять секунд тому назад. Все это рассуждение применимо и к языку и еще раз подчеркивает коренное различие, проводимое нами между диахронией и синхронией. Речь функционирует лишь в рамках данного состояния языка, и в ней нет места изменениям, происходящим между одним состоянием и другим. Лишь в одном пункте наше сравнение неудачно: у шахматиста имеется намерение сделать определенный ход и воздействовать на систему отношений на доске, язык же ничего не замышляет — его «фигуры» передвигаются, или, вернее, изменяются, стихийно и случайно. Умлаут в формах Hände вместо hanti и Gäste вместо gasti создал множественное число нового вица, но он также вызвал к жизни и глагольную форму trägt вместо tragit и т.д. Чтобы партия в шахматы во всем уподобилась функционированию языка, необходимо представить себе бессознательно действующего или ничего не смыслящего игрока. Впрочем, это единственное отличие делает сравнение еще более поучительным, показывая абсолютную необходимость различать в лингвистике два ряда явлений. В самом деле, если диахронические факты несводимы к обусловленной ими синхронической системе даже тогда, когда соответствующие изменения подчиняются разумной воле, то тем более есть основания полагать, что так обстоит дело и тогда, когда эти диахронические факты проявляют свою слепую силу при столкновении с организованной системой знаков. § 5. Противопоставление синхронической и диахронической лингвистик в отношении их методов и принципов Противопоставление между диахроническим и синхроническим проявляется всюду. Прежде всего (мы начинаем с явления наиболее очевидного) они не одинаковы по своему значению для языка. Ясно, что синхронический аспект превалирует над диахроническим, так как для говорящих только он — подлинная и единственная реальность. Это же верно и для лингвиста: если он примет диахроническую перспективу, то увидит отнюдь не язык, а только ряд видоизменяющих его событий. <...> Методы синхронии и диахронии тоже различны, и притом в двух отношениях: а) Синхрония знает только одну перспективу, перспективу говорящих, и весь ее метод сводится к собиранию от них языковых фактов; чтобы убедиться, в какой мере то или другое языковое явление реально, необходимо и достаточно выяснить, в какой мере оно существует в сознании говорящих. Напротив, диахроническая лингвистика должна различать две перспективы: одну проспективную, следующую за течением времени, и другую ретроспективную, направленную вспять; отсюда — раздвоение метода. <...> б) Второе различие вытекает из разницы в объеме той области, на которую распространяется та и другая дисциплина. Объектом синхронического изучения является не все совпадающее по времени, а только совокупность фактов, относящихся к тому или другому языку; по мере надобности подразделение доходит до диалектов и поддиалектов. <...> Наоборот, диахроническая лингвистика не только не требует подобной специализации, но и отвергает ее; рассматриваемые ею элементы не принадлежат обязательно к одному языку (ср. и.-е. *esti, греч. ésti, нем. ist, франц. est). Различие же между отдельными языками создается последовательным рядом событий, развертывающихся в языке на временной оси и умножаемых действием пространственного фактора. Для сопоставления двух форм достаточно, если между ними есть историческая связь, какой бы косвенной она ни была. <...> Таким образом, синхроническое явление не имеет ничего общего с диахроническим: первое есть отношение между одновременно существующими элементами, второе — замена во времени одного элемента другим, то есть событие. Мы увидим ниже, что тождества диахронические и синхронические суть вещи совершенно различные: исторически французское отрицание pas «не» тождественно существительному pas «шаг», тогда как в современном языке это два совершенно разных элемента. Уже этих констатации, казалось бы, было достаточно для уяснения того, что смешивать обе точки зрения нельзя. <...> § 6. Синхронический закон и закон диахронический Мы привыкли слышать о законах в лингвистике, но действительно ли факты языка управляются законами и какого рода могут быть эти законы? Поскольку язык есть общественное установление, можно было бы a priori сказать, что он регулируется предписаниями, аналогичными тем, которые управляют жизнью общества. Как известно, всякий общественный закон обладает двумя основными признаками: он является императивным и всеобщим. Он обязателен для всех, и он распространяется на все случаи, разумеется, в определенных временных и пространственных границах. Отвечают ли такому определению законы языка? Чтобы выяснить это, надо прежде всего, в соответствии с только что сказанным, и здесь еще раз разделить сферы синхронического и диахронического. Перед нами две разные проблемы, смешивать которые нельзя: говорить о лингвистическом законе вообще равносильно желанию схватить призрак. <...> Синхронический закон — общий закон, но не императивный; попросту отображая существующий порядок вещей, он только констатирует некое состояние, он является законом постольку же, поскольку законом может быть названо, например, утверждение, что в данном фруктовом саду деревья посажены косыми рядами. Отображаемый им порядок вещей непрочен как раз потому, что этот порядок не императивен. Казалось бы, можно возразить, что в речи синхронический закон обязателен в том смысле, что он навязан каждому человеку принуждением коллективного обычая; это верно, но мы ведь понимаем слово «императивный» не в смысле обязательности по отношению к говорящим — отсутствие императивности означает, что в языке нет никакой силы, гарантирующей сохранение регулярности, установившейся в каком-либо пункте. Так, нет ничего более регулярного, чем синхронический закон, управляющий латинским ударением; <...> между тем эти правила ударения не устояли перед факторами изменения и уступили место новому закону, действующему во французском языке. Таким образом, если и можно говорить о законе в синхронии, то только в смысле упорядочения, в смысле принципа регулярности. Диахрония предполагает, напротив того, динамический фактор, приводящий к определенному результату, производящий определенное действие. Но этого императивного характера недостаточно для применения понятия закона к фактам эволюции языка: о законе можно говорить лишь тогда, когда целая совокупность явлений подчиняется единому правилу, а диахронические события всегда в действительности носят случайный и частный характер, несмотря на видимые исключения из этого. В отношении семантических факторов это сразу же бросается в глаза: если франц. poutre «кобыла» приняло значение «балка», то это было вызвано частными причинами и не зависело от прочих изменений, которые могли произойти в языке в тот же период времени; это было чистой случайностью из числа многих случайностей, регистрируемых историей языка. В отношении синтаксических и морфологических изменений вопрос на первый взгляд не так ясен. В какой-то период все формы прежнего именительного падежа во французском языке исчезли. Разве здесь нет совокупности фактов, подчиненных общему закону? Нет, так как все это является лишь многообразным проявлением одного и того же отдельного факта. Затронутым преобразованием оказалось самое понятие именительного падежа, и исчезновение его, естественно, повлекло за собою исчезновение всей совокупности его форм. Для всякого, кто видит лишь поверхность языка, единственный феномен оказывается скрытым за множеством его проявлений; в действительности же он один, по самой глубинной своей сути, и составляет историческое событие, столь же отдельное в своем роде, как и семантическое изменение, происходящее со словом poutre «кобыла»; он принимает облик «закона» лишь постольку, поскольку осуществляется в системе; строгая упорядоченность этой последней и создает иллюзию, будто диахронический факт подчиняется тем же условиям, что и синхронический. Так же обстоит дело и в отношении фонетических изменений, а между тем обычно говорят о фонетических законах. В самом деле, констатируется, что в данный момент, в данной области все слова, представляющие одну и ту же звуковую особенность, подвергаются одному и тому же изменению. <...> Эта регулярность, которую иногда оспаривали, представляется нам весьма прочно установленной; кажущиеся исключения не устраняют неизбежного характера изменений этого рода, так как они объясняются либо более частными фонетическими законами, < ... > либо вмешательством фактов иного порядка (например, аналогии и т.п.). Ничто, казалось бы, лучше не отвечает данному выше определению понятия «закон». А между тем, сколь бы ни были многочисленны случаи, на которых подтверждается фонетический закон, все охватываемые им факты являются всего лишь проявлением одного частного факта. <...> В своем утверждении, что сами слова непосредственно не участвуют в фонетических изменениях, мы опираемся на то простое наблюдение, что такие изменения происходят фактически независимо от слов и не могут затронуть их в их сущности. Единство слова образовано ведь не только совокупностью его фонем, оно держится не на его материальном качестве, а на иных его свойствах. Предположим, что в рояле фальшивит одна струна: всякий раз, как, исполняя мелодию, будут к ней прикасаться, зазвучит фальшивая нота. Но где именно она зазвучит? В мелодии? Конечно, нет: затронута не она, поврежден ведь только рояль. Совершенно то же самое происходит в фонетике. Система наших фонем представляет собою инструмент, на котором мы играем, произнося слова языка; видоизменись один из элементов системы, могут произойти различные последствия, но сам факт изменения затрагивает совсем не слова, которые, так сказать, являются лишь мелодиями нашего репертуара. Итак, диахронические факты носят частный характер: сдвиги в системе происходят в результате событий, которые не только ей чужды, но сами изолированы и не образуют в своей совокупности системы. Резюмируем: синхронические факты, каковы бы они ни были, обладают определенной регулярностью, но совершенно лишены какого-либо императивного характера; напротив, диахронические факты навязаны языку, но не имеют характера общности. Короче говоря — к чему мы и хотели прийти, — ни синхронические, ни диахронические факты не управляются законами в определенном выше смысле. Если тем не менее, невзирая ни на что, угодно говорить о лингвистических законах, то термин этот должен иметь совершенно разное значение в зависимости от того, с чем мы его соотносим: с явлениями синхронического или с явлениями диахронического порядка. <...> Часть вторая ^ Глава 5 Синтагматические отношения и ассоциативные отношения § 1. Определения Итак, в каждом данном состоянии языка все покоится на отношениях. Что же представляют собою эти отношения? Отношения и различия между членами языковой системы развертываются в двух разных сферах, каждая из которых образует свой ряд значимостей; противопоставление этих двух рядов позволит лучше уяснить природу каждого из них. Они соответствуют двум формам нашей умственной деятельности, равно необходимым для жизни языка. С одной стороны, слова в речи, соединяясь друг с другом, вступают между собою в отношения, основанные на линейном характере языка, который исключает возможность произнесения двух элементов одновременно. Эти элементы выстраиваются один за другим в потоке речи. Такие сочетания, имеющие протяженность, можно назвать синтагмами. Таким образом, синтагма всегда состоит минимум из двух следующих друг за другом единиц (например, re-lire «перечитать», centre tous «против всех», la vie humaine «человеческая жизнь», s'il fait beau temps, nous sortirons «если будет хорошая погода, мы пойдем гулять» и т.п). Член синтагмы получает значимость лишь в меру своего противопоставления либо тому, что ему предшествует, либо тому, что за ним следует, или же тому и другому вместе. С другой стороны, вне процесса речи слова, имеющие между собой что-либо общее, ассоциируются в памяти так, что из них образуются группы, внутри которых обнаруживаются весьма разнообразные отношения. Так, слово enseignement «обучение» невольно вызывает в сознании множество других слов (например, enseigner «обучать», renseigner «снова учить» и др., или armement «вооружение», changement «перемена» и др., или éducation «образование», apprentissage «учение» и др.), которые той или иной чертой сходны между собою. Нетрудно видеть, что эти отношения имеют совершенно иной характер, нежели те отношения, о которых только что шла речь. Они не опираются на протяженность, локализуются в мозгу и принадлежат тому хранящемуся в памяти каждого индивида сокровищу, которое и есть язык. Эти отношения мы будем называть ассоциативными отношениями. Синтагматическое отношение всегда in praesentia: оно основывается на двух или большем числе членов отношения, в равной степени наличных в актуальной последовательности. Наоборот, ассоциативное отношение соединяет члены этого отношения в виртуальный, мнемонический ряд; члены его всегда in absentia. Языковую единицу, рассмотренную с этих двух точек зрения, можно сравнить с определенной частью здания, например с колонной: с одной стороны, колонна находится в определенном отношении с поддерживаемым ею архитравом* — это взаиморасположение двух единиц, одинаково присутствующих в пространстве, напоминает синтагматическое отношение; с другой стороны, если эта колонна дорического ордера, она вызывает в мысли сравнение с другими ордерами (ионическим, коринфским и т.д.), то есть с такими элементами, которые не присутствуют в данном пространстве, — это ассоциативное отношение. * В греческой и римской архитектуре — лежащий непосредственно на капители колонн поперечный брус. — Прим. сост. Каждый из этих рядов отношений требует некоторых специальных замечаний. § 2. Синтагматические отношения Наши примеры уже позволяли заключить, что понятие синтагмы относится не только к словам, но и к сочетаниям слов, к сложным единицам всякого рода и любой длины (сложные слова, производные слова, члены предложения, целые предложения). Недостаточно рассмотреть отношения, объединяющие отдельные части синтагмы между собою (например, centre «против» и tous «всех» в синтагме centre tous «против всех» или centre и maître в синтагме contremaître «старший рабочий», «мастер»); нужно также принимать во внимание то отношение, которое связывает целое с его частями (например, contre tous по отношению к contre, с одной стороны, и к tous, с другой стороны, или contremaître— по отношению к centre, с одной стороны, и maître, с другой стороны). Здесь можно было бы возразить: поскольку типичным проявлением синтагмы является предложение, а оно принадлежит речи, а не языку, то не следует ли из этого, что и синтагма относится к области речи? Мы полагаем, что это не так. Характерным свойством речи является свобода комбинирования элементов; надо, следовательно, поставить вопрос: все ли синтагмы в одинаковой мере свободны? Прежде всего, мы встречаемся с огромным количеством выражений, относящихся, безусловно, к языку: это те вполне готовые речения, в которых обычай воспрещает что-либо менять даже в том случае, если по зрелом размышлении в них можно различить значимые части, например à quoi bon? «к чему?», allons donc! «да полноте же!» и т.д. Приблизительно то же, хотя в меньшей степени, относится к таким выражениям, как prendre la mouche «сердиться по пустякам», forcer la main a quelqu 'un «принудить к чему-либо», rompre une lance «ломать копья», avoir mal à (la tête...) «чувствовать боль (в голове и т.д.)», pas n'est besom de... «нет никакой необходимости...», que vous en semble? «что вы думаете об этом?». Узуальный характер этих выражений вытекает из особенностей их значения или их синтаксиса. Такие обороты не могут быть импровизированы; они передаются готовыми, по традиции. Можно сослаться еще и на те слова, которые, будучи вполне доступными анализу, характеризуются тем не менее какой-либо морфологической аномалией, сохраняемой лишь в силу обычая (ср. difficulté «трудность» при facilité «легкость», mourrai «умру» при dormirai «буду спать»). Но это не все. К языку, а не к речи надо отнести и все типы синтагм, которые построены по определенным правилам. В самом деле, поскольку в языке нет ничего абстрактного, эти типы могут существовать лишь в том случае, если в языке зарегистрировано достаточное количество их образцов. Когда в речи возникает такая импровизация, как indécorable,* <...> она предполагает определенный тип, каковой в свою очередь возможен лишь в силу наличия в памяти достаточного количества подобных слов, принадлежащих языку (impardonnable «непростительный», intolérable «нетерпимый», infatigable «неутомимый» и т.д.). Точно то же можно сказать и о предложениях и словосочетаниях, составленных по определенному шаблону; такие сочетания, как la terre tourne «земля вращается», que vous dit-il? «что он вам сказал?», отвечают общим типам, которые в свою очередь принадлежат языку, сохраняясь в памяти говорящих. * «Неукрашаемый» (франц.). — Прим. сост. Но надо признать, что в области синтагм нет резкой границы между фактом языка, запечатленным коллективным обычаем, и фактом речи, зависящим от индивидуальной свободы. Во многих случаях представляется затруднительным отнести туда или сюда данную комбинацию единиц, потому что в создании ее участвовали оба фактора, и в таких пропорциях, определить которые невозможно. § 3. Ассоциативные отношения Образуемые в нашем сознании ассоциативные группы не ограничиваются сближением членов отношения, имеющих нечто общее, — ум схватывает и характер связывающих их в каждом случае отношений и тем самым создает столько ассоциативных рядов, сколько есть различных отношений. Так, в enseignement «обучение», enseigner «обучать», enseignons «обучаем» и т.д. есть общий всем членам отношения элемент — корень; но то же слово enseignement может попасть и в другой ряд, характеризуемый общностью другого элемента — суффикса: enseignement «обучение», armement «вооружение», changement «изменение» и т.д.; ассоциация может также покоиться единственно на сходстве означаемых (enseignement «обучение», instruction «инструктирование», apprentissage «учение», éducation «образование» и т.д.), или, наоборот, исключительно на общности акустических образов (например: enseignement «обучение» justement «справедливо»). Налицо, таким образом, либо общность как по смыслу, так и по форме, либо только по форме, либо только по смыслу. Любое слово всегда может вызвать в памяти все, что способно тем или иным способом с ним ассоциироваться. В то время как синтагма сразу же вызывает представление о последовательности и определенном числе сменяющих друг друга элементов, члены, составляющие ассоциативную группу, не даны в сознании ни в определенном количестве, ни в определенном порядке. Если начать подбирать ассоциативный ряд к таким словам, как désir-aux «жаждущий», chaleur-eux «пылкий» и т.д., то нельзя наперед сказать, каково будет число подсказываемых памятью слов и в каком порядке они будут возникать. Любой член группы можно рассматривать как своего рода центр созвездия, как точку, где сходятся другие, координируемые с ним члены группы, число которых безгранично.  Впрочем, из этих двух свойств ассоциативного ряда — неопределенности порядка и безграничности количества — лишь первое всегда налицо; второе может отсутствовать, как, например, в том характерном для этого ряда типе, каковым являются парадигмы словоизменения. В таком ряду, как лат. dominus, dominī, dominō и т.д., мы имеем ассоциативную группу, образованную общим элементом — именной основой domin-, но ряд этот небезграничен, наподобие ряда enseignement, changement и т.д.: число падежей является строго определенным, но порядок их следования не фиксирован и та или другая группировка их зависит исключительно от произвола автора грамматики; в сознании говорящих именительный падеж — вовсе не первый падеж склонения; члены парадигмы могут возникать в том или ином порядке чисто случайно. |
Похожие:
 | Соловьев А. И. Политология: Политическая теория, политические технологии: Учебник для студентов вузов. – М.: Аспект Пресс, 2000.... | | Бакулев Г. П. Массовая коммуникация: зарубежные теории и концепции : учеб пособие для студ вузов / Г. П. Бакулев. – М. Аспект Пресс,... |
| Индивидуальные различия/Пер, с англ. Т. М. Марютиной под ред. И. В. Равич-Щербо — М.: Аспект Пресс, 2000.— с. 527 | | Введение в политологию: учебник для студентов вузов/В. П. Пугачев, А. И. Соловьев. – 4-е изд.; перераб и доп. – М.: Аспект Пресс,... |
| Охватывают 480 членов федерации или федеральных земель, которые могут сравниться с 180 политически суверенными государствами.* | | Охватывают 480 членов федерации или федеральных земель, которые могут сравниться с 180 политически суверенными государствами.* |
| Стратегический менеджмент: Теория и практика: Учебное пособие для вузов. — M.: Аспект Пресс, 2002. — 415 с | | Р 45 Введение в языковедение/Под ред. В. А. Виноградова. М.: Аспект Пресс, 1996. 536 с. Isbn 5-7567-0046-3 |
| Ш95 Основы нейрофизиологии: Учебное пособие для студентов вузов. М.: Аспект Пресс, 2000. с. 277 | | Д 46 Детский рисунок: диагностика и интерпретация. — М: Апрель Пресс, Изд-во эксмо-пресс, 2001. — 272 с, илл. (Серия «Психологический... |