Скачать 1.81 Mb.
|
ПИКНИК НА ОБОЧИНЕ Ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать. _Р. П. Уоррен_ Из интервью, которое специальный корреспондент Хармонтского радио взял у доктора Валентина Пильмана по случаю присуждения последнему Нобелевской премии по физике за 19.. год — ...Вероятно, вашим первым серьезным открытием, доктор Пильман, следует считать так называемый радиант Пильмана? — Полагаю, что нет. Радиант Пильмана — это не первое, не серьезное и, собственно, не открытие. И не совсем мое. — Вы, вероятно, шутите, доктор. Радиант Пильмана — понятие, известное всякому школьнику. — Это меня не удивляет. Радиант Пильмана и был открыт впервые именно школьником. К сожалению, я не помню, как его звали. Посмотрите у Стетсона в его «Истории Посещения» — там все это подробно рассказано. Открыл радиант впервые школьник, опубликовал координаты впервые студент, а назвали радиант почему-то моим именем. — Да, с открытиями происходят иногда удивительные вещи. Не могли бы вы объяснить нашим слушателям, доктор Пильман... — Послушайте, земляк. Радиант Пильмана — это совсем простая штука. Представьте себе, что вы раскрутили большой глобус и принялись палить в него из револьвера. Дырки на глобусе лягут на некую плавную кривую. Вся суть того, что вы называете моим первым серьезным открытием, заключается в простом факте: все шесть Зон Посещения располагаются на поверхности нашей планеты так, словно кто-то дал по Земле шесть выстрелов из пистолета, расположенного где-то на линии Земля — Денеб. Денеб — это альфа созвездия Лебедя, а точка на небесном своде, из которой, так сказать, стреляли, и называется радиантом Пильмана. — Благодарю вас, доктор. Дорогие хармонтцы! Наконец-то нам толком объяснили, что такое радиант Пильмана! Кстати, позавчера исполнилось ровно тринадцать лет со дня Посещения. Доктор Пильман, может быть, вы скажете своим землякам несколько слов по этому поводу? — Что именно их интересует? Имейте в виду, в Хармонте меня тогда не было... — Тем более интересно узнать, что вы подумали, когда ваш родной город оказался объектом нашествия инопланетной сверхцивилизации... — Честно говоря, прежде всего я подумал, что это утка. Трудно было себе представить, что в нашем старом маленьком Хармонте может случиться что-нибудь подобное. Восточная Сибирь, Уганда, Южная Атлантика — это еще куда ни шло, но Хармонт! — Однако в конце концов вам пришлось поверить. — В конце концов — да. — И что же? — Мне вдруг пришло в голову, что Хармонт и остальные пять Зон Посещения... впрочем, виноват, тогда было известно только четыре... Что все они ложатся на очень гладкую кривую. Я сосчитал координаты радианта и послал их в «Нэйчур». — И вас нисколько не взволновала судьба родного города? — Видите ли, в то время я уже верил в Посещение, но я никак не мог заставить себя поверить паническим корреспонденциям о горящих кварталах, о чудовищах, избирательно пожирающих стариков и детей, и о кровопролитных боях между неуязвимыми пришельцами и в высшей степени уязвимыми, но неизменно доблестными королевскими танковыми частями. — Вы были правы. Помнится, наш брат информатор тогда много напутал... Однако вернемся к науке. Открытие радианта Пильмана было первым, но, вероятно, не последним вашим вкладом в знания о Посещении? — Первым и последним. — Но вы, без сомнения, внимательно следили все это время за ходом международных исследований в Зонах Посещения... — Да... Время от времени я листаю «Доклады». — Вы имеете в виду «Доклады Международного института внеземных культур»? — Да. — И что же, по вашему мнению, является самым важным открытием за все эти тринадцать лет? — Сам факт Посещения. — Простите? — Сам факт Посещения является наиболее важным открытием не только за истекшие тринадцать лет, но и за все время существования человечества. Не так уж важно, кто были эти пришельцы. Неважно, откуда они прибыли, зачем прибыли, почему так недолго пробыли и куда девались потом. Важно то, что теперь человечество твердо знает: оно не одиноко во Вселенной. Боюсь, что Институту внеземных культур уже никогда больше не повезет сделать более фундаментальное открытие. — Это страшно интересно, доктор Пильман, но я, собственно, имел в виду открытия технологического порядка. Открытия, которые могла бы использовать наша земная наука и техника. Ведь целый ряд очень видных ученых полагает, что находки в Зонах Посещения способны изменить весь ход нашей истории. — Н-ну, я не принадлежу к сторонникам этой точки зрения. А что касается конкретных находок, то я не специалист. — Однако вы уже два года являетесь консультантом Комиссии ООН по проблемам Посещения... — Да. Но я не имею никакого отношения к изучению внеземных культур. В КОПРОПО я вместе со своими коллегами представляю международную научную общественность, когда заходит речь о контроле за выполнением решения ООН относительно интернационализации Зон Посещения. Грубо говоря, мы следим, чтобы инопланетными чудесами, добытыми в Зонах, распоряжался только Международный институт. — А разве на эти чудеса посягает еще кто-нибудь? — Да. — Вы, вероятно, имеете в виду сталкеров? — Я не знаю, что это такое. — Так у нас в Хармонте называют отчаянных парней, которые на свой страх и риск проникают в Зону и тащат оттуда все, что им удается найти. Это настоящая новая профессия. — Понимаю. Нет, это вне нашей компетенции. — Еще бы! Этим занимается полиция. Но было бы интересно узнать, что именно входит в вашу компетенцию, доктор Пильман... — Имеет место постоянная утечка материалов из Зон Посещения в руки безответственных лиц и организаций. Мы занимаемся результатами этой утечки. — Нельзя ли чуточку поконкретней, доктор? — Давайте лучше поговорим об искусстве. Неужели слушателей не интересует мое мнение о несравненной Гвади Мюллер? — О, разумеется! Но я хотел бы сначала покончить с наукой. Вас как ученого не тянет самому заняться инопланетными чудесами? — Как вам сказать... Пожалуй. — Значит, можно надеяться, что хармонтцы в один прекрасный день увидят своего знаменитого земляка на улицах родного города? — Не исключено. ^ ХОЛОСТ, ЛАБОРАНТ ХАРМОНТСКОГО ФИЛИАЛА МЕЖДУНАРОДНОГО ИНСТИТУТА ВНЕЗЕМНЫХ КУЛЬТУР Накануне стоим это мы с ним в хранилище — уже вечером, остается только спецовки сбросить, и можно закатиться в «Боржч», принять в организм капельку-другую крепкого. Я стою просто так, стену подпираю, свое отработал и уже держу наготове сигаретку, курить хочется дико — два часа не курил, а он все возится со своим добром: один сейф загрузил, запер и опечатал, теперь другой загружает — берет с транспортера «пустышки», каждую со всех сторон осматривает (а она тяжелая, сволочь, шесть с половиной кило, между прочим) и с кряхтеньем аккуратненько водворяет на полку. Сколько уже времени он с этими «пустышками» бьется, и, по-моему, без всякой пользы для человечества. На его месте я давным-давно бы уже плюнул и чем-нибудь другим занялся за те же деньги. Хотя, с другой стороны, если подумать, «пустышка» действительно штука загадочная и какая-то невразумительная, что ли. Сколько я их на себе перетаскал, а все равно, каждый раз как увижу — не могу, поражаюсь. Всего-то в ней два медных диска с чайное блюдце, миллиметров пять толщиной, и расстояние между дисками миллиметров четыреста, и, кроме этого расстояния, ничего между ними нет. То есть совсем ничего, пусто. Можно туда просунуть руку, можно и голову, если ты совсем обалдел от изумления, — пустота и пустота, один воздух. И при всем при том что-то между ними, конечно, есть, сила какая-то, как я это понимаю, потому что ни прижать их, эти диски, друг к другу, ни растащить их никому еще не удавалось. Нет, ребята, тяжело эту штуку описать, если кто не видел, очень уж она проста на вид, особенно когда приглядишься и поверишь, наконец, своим глазам. Это все равно что стакан кому-нибудь описывать или, не дай бог, рюмку: только пальцами шевелишь и чертыхаешься от полного бессилия. Ладно, будем считать, что вы все поняли, а если кто не понял, возьмите институтские «Доклады» — там в любом выпуске статьи про эти «пустышки» с фотографиями... В общем, Кирилл бьется с этими «пустышками» уже почти год. Я у него с самого начала, но до сих пор не понимаю толком, чего он от них добивается, да, честно говоря, и понять особенно не стремлюсь. Пусть он сначала сам поймет, сам разберется, вот тогда я его, может быть, послушаю. А пока мне ясно одно: надо ему во что бы то ни стало какую-нибудь «пустышку» раскурочить, кислотами ее протравить, под прессом расплющить, расплавить в печи. И вот тогда станет ему все понятно, будет ему честь и хвала, и вся мировая наука аж содрогнется от удовольствия. Но покуда, как я понимаю, до этого еще очень далеко. Ничего он покуда не добился, замучился только вконец, серый какой-то стал, молчаливый, и глаза у него сделались как у больного пса, даже слезятся. Будь на его месте кто еще, напоил бы я его в дым, свел бы к хорошей девке, чтобы расшевелила, а наутро бы снова напоил и снова к девке, к другой, и был бы он у меня через неделю как новенький — уши торчком, хвост пистолетом. Только вот Кириллу это лекарство не подходит — не стоит и предлагать, не та порода. Стоим, значит, мы с ним в хранилище, смотрю я на него, какой он стал, как у него глаза запали, и жалко мне его стало, сам не знаю как. И тогда я решился. То есть даже не сам я решился, а словно меня кто-то за язык потянул. — Слушай, — говорю, — Кирилл... А он как раз стоит, держит на весу последнюю «пустышку», и с таким видом, словно так бы в нее и влез. — Слушай, — говорю, — Кирилл! А если бы у тебя была полная «пустышка», а? — Полная пустышка? — переспрашивает он и брови сдвигает, будто я с ним по-тарабарски заговорил. — Ну да, — говорю. — Эта твоя гидромагнитная ловушка, как ее... объект семьдесят семь-бэ. Только с дерьмом каким-то внутри, с синеньким. Вижу, начало до него доходить. Поднял он на меня глаза, прищурился, и появился у него там, за собачьей слезой, какой-то проблеск разума, как он сам обожает выражаться. — Постой, — говорит он. — Полная? Вот такая же штука, только полная? — Ну да. — Где? Все, вылечился мой Кирилл. Уши торчком, хвост пистолетом. — Пойдем, — говорю, — покурим. Он живо сунул «пустышку» в сейф, прихлопнул дверцу, запер на три с половиной оборота, и пошли мы с ним обратно в лабораторию. За пустую «пустышку» Эрнест дает четыреста монет наличными, а за полную я бы из него, сукина сына, всю его поганую кровь выпил, но хотите верьте, хотите нет, а я об этом даже не подумал, потому что Кирилл у меня ну просто ожил, снова стал как струна, аж звенит весь, и по лестнице скачет через четыре ступеньки, закурить человеку не дает. В общем, все я ему рассказал: и какая она, и где лежит, и как к ней лучше всего подобраться. Он сразу же вытащил карту, нашел этот гараж, пальцем его прижал, посмотрел на меня и, ясное дело, сразу все про меня понял, да и чего здесь было не понять... — Ай да ты! — говорит он, а сам улыбается. — Ну что же, надо идти. Давай прямо завтра утром. В девять я закажу пропуска и «галошу», а в десять благословясь выйдем. Давай? — Давай, — говорю. — А кто третий? — А зачем нам третий? — Э, нет, — говорю. — Это тебе не пикник с девочками. А если что-нибудь с тобой случится? Зона, — говорю. — Порядок должен быть. Он слегка усмехнулся, пожал плечами: — Как хочешь! Тебе виднее. Еще бы не виднее! Конечно, это он свеликодушничал, для меня старался: третий лишний, сбегаем вдвоем, и все будет шито-крыто, никто про тебя не догадается. Да только я знаю, институтские вдвоем в Зону не ходят. У них такой порядок: двое дело делают, а третий смотрит и, когда его потом спросят, — расскажет. — Лично я бы взял Остина, — говорит Кирилл. — Но ты его, наверное, не захочешь. Или ничего? — Нет, — говорю. — Только не Остина. Остина ты в другой раз возьмешь. Остин парень неплохой, смелость и трусость у него в нужной пропорции, но он, по-моему, уже отмеченный. Кириллу этого не объяснишь, но я-то вижу: вообразил человек о себе, будто Зону знает и понимает до конца, — значит, скоро гробанется. И пожалуйста. Только без меня. — Ну хорошо, — говорит Кирилл. — А Тендер? Тендер — это его второй лаборант. Ничего мужик, спокойный. — Староват, — говорю я. — И дети у него... — Ничего. Он в Зоне уже бывал. — Ладно, — говорю. — Пусть будет Тендер. В общем, он остался сидеть над картой, а я поскакал прямиком в «Боржч», потому что жрать хотелось невмоготу и в глотке пересохло. Ладно. Являюсь я утром, как всегда, к девяти, предъявляю пропуск, а в проходной дежурит этот дылдоватый сержант, которого я в прошлом году отметелил, когда он по пьяному делу стал приставать к Гуте. — Здорово, — он мне говорит. — Тебя, — говорит, — Рыжий, по всему институту ищут... Тут я его так вежливенько прерываю: — Я тебе не Рыжий, — говорю. — Ты мне в приятели не набивайся, шведская оглобля. — Господи, Рыжий! — говорит он в изумлении. — Да тебя же все так зовут. А я перед Зоной взвинченный, да еще трезвый вдобавок — взял я его за портупею и во всех подробностях выдал, кто он такой есть и почему от своей родительницы произошел. Он плюнул, вернул мне пропуск и уже без всех этих нежностей: — Рэдрик Шухарт, — говорит, — вам приказано немедленно явиться к уполномоченному отдела безопасности капитану Херцогу. — Вот то-то, — говорю я. — Это другое дело. Учись, сержант, в лейтенанты выбьешься. А сам думаю: это что еще за новости? Какого это для понадобился я капитану Херцогу в служебное время? Ладно, иду являться. У него кабинет на третьем этаже, хороший кабинет, и решетки там на окнах, как в полиции. Сам Вилли сидит за своим столом, сипит своей трубкой и разводит себе писанину на машинке, а в углу копается в железном шкафу какой-то сержантик, новый какой-то, не знаю я его. У нас в институте этих сержантов больше, чем в дивизии, да все такие дородные, румяные, кровь с молоком, — им в Зону ходить не надо, и на мировые проблемы им наплевать. — Здравствуйте, — говорю я. — Вызывали? Вилли смотрит на меня как на пустое место, отодвигает машинку, кладет перед собой толстенную папку и принимается ее листать. — Рэдрик Шухарт? — говорит. — Он самый, — отвечаю, а самому смешно — сил нет. Нервное такое хихиканье подмывает. — Сколько времени работаете в Институте? — Два года, третий. — Состав семьи? — Один я, — говорю. — Сирота. Тогда он поворачивается к своему сержантику и строго ему приказывает: — Сержант Луммер, ступайте в архив и принесите дело номер сто пятьдесят. Сержантик козырнул и смылся, а Вилли захлопнул папку и сумрачно так спрашивает: — Опять за старое взялся? — За какое такое старое? — Сам знаешь, за какое. Опять на тебя материал пришел. Так, думаю. — И откуда материал? Он нахмурился и стал в раздражении колотить своей трубкой по пепельнице. — Это тебя не касается, — говорит. — Я тебя по старой дружбе предупреждаю: брось это дело, брось навсегда. Ведь во второй раз сцапают — шестью месяцами не отделаешься. А из института тебя вышибут немедленно и навсегда, понимаешь? — Понимаю, — говорю. — Это я понимаю. Не понимаю только, какая же это сволочь на меня настучала... Но он уже опять смотрит на меня оловянными глазами, сипит пустой трубкой и знай себе листает папку. Это, значит, вернулся сержант Луммер с делом номер сто пятьдесят. — Спасибо, Шухарт, — говорит капитан Вилли Херцог по прозвищу Боров. — Это все, что я хотел выяснить. Вы свободны. |
![]() | Вероятно, вашим первым серьезным открытием, доктор Пильман, следует считать так называемый радиант Пильмана? | ![]() | Самым пожилым лауреатом Нобелевской премии по литературе является Дорис Лессинг, которой на момент присуждения премии в 2007 году... |
![]() | Доктор Уоллок очень популярен в Америке. В 1991 году был выдвинут на соискание Нобелевской премии | ![]() | Доктор Уоллок очень популярен в Америке. В 1991 году был выдвинут на соискание Нобелевской премии |
![]() | Доктор Уоллок популярен сейчас в Америке. В 1991 году был выдвинут на соискание Нобелевской премии | ![]() | Джордж Акерлоф родился 17 июня 1940 года в городе Нью-Хэйвен в семье профессора Йельского университета, эмигранта из Швеции. Джордж... |
![]() | Первым произведением, вышедшим после присуждения Маркесу Нобелевской премии, стал «самый оптимистичный» роман Гарсия Маркеса «Любовь... | ![]() | «От Валентина». С того времени и появились «валентинки» послания влюбленных. Вот почему каждый год влюбленные отмечают этот день... |
![]() | Примечание: данный текст не представляет собой полностью точное воспроизведение аудио версии интервью, т к содержит некоторые уточнения,... | ![]() | Нобелевской премии по физике 1921 года, общественный деятель-гуманист. Жил в Германии (1879—1893, 1914—1933), Швейцарии (1893—1914)... |