Артур Филлипс: «Египтолог»
Артур Филлипс
Египтолог
Scan: niksi; OCR: golma1
«Египтолог»: Эксмо, Домино; Москва, СПб; 2008
ISBN 978-5-699-26257-1
Аннотация
1922 год. Мир едва оправился от Великой войны. Египтология процветает. Говард Хартер находит гробницу Тутанхамона. По следу скандального британского исследователя Ральфа Трилипуша идет австралийский детектив, убежденный, что египтолог на исходе войны был повинен в двойном убийстве. Трилипуш, переводчик порнографических стихов апокрифического египетского царя Атум-хаду, ищет его усыпальницу в песках. Экспедиция упрямого одиночки по извилистым тропам исторических проекций стоит жизни и счастья многих людей. Но ни один из них так и не узнает правды. Ни один из них всей правды не расскажет. Никто не найдет трупов. Никто не разгадает грандиозной тайны. Но, возможно, кто-то обретет подлинное бессмертие.
Невероятный роман Артура Филлипса – жемчужина современной американской прозы.
^
Разумеется, Джен
Картуш правителя Атум-хаду («Атум-Кто-Возбудился»), последнего (?) царя (?) XIII династии Египта, 1660 (?) – 1630 (?) гг. до P. X. 
^ ТЕЛЕГРАФ: hotsphinxcairo 
Первая страница дневника Ральфа Трилипуша 
Карта Египта ^
Переписка Ральфа Трилипуша и Маргарет Финнеран (1922 г.)
Письма Гарольда Феррелла к Лоренсу Мэйси III (1954–1955 гг.)
Дневники Ральфа Трилипуша (1922 г.)
Переписка Ральфа Трилипуша и Честера Кроуфорда Финнерана (1922 г.)
Письмо Беверли Квинта к Ральфу Трилипушу (1922 г.)
Письма Хьюго Марлоу к Беверли Квинту (1918 г.)
31 декабря. Закат. У гробницы Атум-хаду. На «Виктроле-50» играет: «Сижу на качелях за старым сараем, не хочешь подсесть ко мне, дорогая?»
Дражайшая Маргарет, вечная моя царица, чья красота изумляет солнце!
Завтра мы с твоим отцом возвращаемся домой, к тебе: на роскошном корабле плывем на север, в Каир, там ночуем в гостинице «Сфинкс», потом по железной дороге до Александрии, откуда направимся в триумфальный круиз на итальянском пароходе «Кристофоро Коломбо», порты захода – Мальта, Лондон, Нью-Йорк. Из Нью-Йорка мы первым же поездом отправляемся к тебе в Бостон. Обнять жениха и отца ты сможешь 20 января.
Когда я вернусь, делом первостепенной важности станет, разумеется, наше бракосочетание. После, запасшись всем необходимым, я возглавлю вторую экспедицию сюда, в Дейр-эль-Бахри, дабы провести фотографическое исследование настенных росписей и извлечь из гробницы артефакты и сокровища. Сегодня вечером мне нужно лишь запечатать вход в гробницу, дабы ничто не повредило моей находке. А потом – отослать тебе эту посылку. Гонец уже прибыл и ждет.
Ныне, дорогая, путь наш свободен. Мне сопутствовал успех, твой отец вновь благословил нас – все в точности так, как я обещал! Ты вздохнешь с облегчением, узнав, что мы с твоим отцом вновь на дружеской ноге. (Благодарю за «предупредительную» каблограмму, однако в моем обществе твой отец неминуемо сменил обуявший его в Бостоне гнев на милость.) Нет, он поздравляет меня с моей находкой («Нашей находкой, Трилипуш!» – поправляет он меня), сонно передает тебе привет и покорно молит выбросить из головы все глупости, что он про меня рассказывал. Окруженный завистью и заговорщиками, он пребывал в ужасном напряжении, оттого и поверил, пусть на мгновение, лживым наветам. Я простил его, и теперь он просто счастлив. Мы возвращаемся к тебе, а ты вернешься ко мне.
Разумеется, если ты читаешь это письмо, значит, по причинам, о которых я могу лишь догадываться, мне не удалось без помех вернуться в Бостон, в твои объятия. Я не пришел грядою облаков бессмертной славы, не обвил твою белую шейку цепочкой белейшего золота из гробницы Атум-хаду. И я не отвел тебя тихо в сторону, к двухэтажному арочному окну в гостиной твоего отца, не вытер слезы радости, пролитые тобой оттого, что я вернулся невредимым, и между прочим не попросил тебя отдать мне сразу же по доставке послание (это послание) с изящным штемпелем почтовой службы далекого Египта, адресованное мне, с указанием оставить его тебе на хранение и вскрыть лишь в случае моего затяжного и необъяснимого отсутствия.
Но нет, все будет так, как я предсказал, и ты это письмо не увидишь. Я обгоню его и нежно заберу до того, как ты успеешь вскрыть пакет, и слова мои останутся непрочтенным, излишним, неведомым никому, кроме меня, предостережением.
Но… Но, Маргарет. Но. Для тебя, как и для остальных, не секрет, сколь злокозненны люди, желающие нашего фиаско; никогда не знаешь, ждет ли тебя катастрофа со смертельным исходом или что похуже. Потому я беру на себя смелость послать тебе мои дневники. Боже, пусть они доберутся в целости и сохранности.
Маргарет, если вражеские цепкие щупальца не пробрались еще в почтовое ведомство Египта, у тебя в руках сейчас три пакета; в них бумаги, сложенные в хронологическом порядке. Начало – 10 октября, я прибываю в Каир, в гостиницу «Сфинкс», голова моя еще кружится после обручальной вечеринки. Записи, предназначавшиеся к публикации, перемешаны с теми, что к ней не предназначены, и отрывками из завершенного научного труда. По большей части дневник есть письмо к тебе: письмо, которое я так и не удосужился отправить. Я намерен разобраться со всем этим в Бостоне. Исчерпав запас гостиничных бланков, я положился на великодушие коллег из Департамента древностей правительства Египта: второй пакет составляют разноформатные листки с реквизитами его генерального директора. Наконец, я почти полностью исписал очень красивую леттсовскую «Эскизную тетрадь для Индии и колоний № 46», с каковой предпочитают иметь дело британские исследователи, кои с риском для жизни, невзирая на зной и пыль, двигают науку вперед. Не пугайся – страницы в конце я выдрал, чтобы написать это письмо. Вместе три пакета образуют черновик моего шедеврального труда «Ральф М. Трилипуш и открытие гробницы Атум-хаду».
Я прилагаю к ним твои письма, в коих сплелись доброта и жестокость. Семь писем, две каблограммы, а также каблограмма, которую я послал тебе – и которую позавчера швырнули мне в лицо. И каблограммы твоего отца ко мне.
Только что заменил патефонную иглу; эта предпоследняя. Очаровательная песня.
Доставить послание на почту доверяю мальчику-гонцу.
Со временем, Маргарет, все подвергается эрозии. Пески мельчают, булыжники темнеют, крошатся папирусы, тускнеют краски. Иные из этих процессов, конечно, губительны. Однако случается эрозия очистительная, вытравляющая ложные аналогии, нетипичные ошибки, сбивающие с толку малосущественные подробности. Если по ходу своих заметок я где-то что-то исказил, не так понял или описал нечто виденное или якобы виденное… Когда пишешь, думаешь, мол, ничего страшного, вернусь домой – все отредактирую. Так я и поступлю. Если, разумеется, меня не забьют до смерти, не запихают в чемоданчик нескладного графа, не разрежут потом на кусочки и как бы невзначай не выбросят за борт на съедение голодным акулам – вот тогда станет очень жаль, что я не принялся за редактуру, когда имел такую возможность. Мне понадобится храбрец и гений редакторского дела, которому под силу смахнуть пыль досужих рассуждений и обнажить непреклонную, хладную, обсидиановую и алебастровую истину. Эту очистительную эрозию проведешь ты.
Мы подходим к ключевой задаче, которую я возлагаю на твои плечи, моя муза и будущая душеприказчица. Ты теперь богиня-хранительница всего мной достигнутого. В этих записях – история моего открытия, моих побед над скептиками и собственными сомнениями. Я вверяю тебе мое бессмертие – не больше и не меньше. Полагаюсь на тебя вопреки всему, ибо на кого еще мне полагаться? Если с моим телом что-то случится, ты – открыв посылку, прочтя письмо, – станешь порукой тому, что никогда не забудутся имена, мое и Атум-хаду. Меньшего, Маргарет, я от тебя и не жду.
Тебе предстоит курировать издание этой моей последней работы. Настаивай на ее издании большим тиражом в престижном университетском издательстве. Топай прелестными ножками, добивайся того, чтобы книга попала на полки всех крупных университетских библиотек, а также в египтологические музеи США, Британии, Франции, Германии, Италии, и в Каир тоже. А простые читатели! Береги свои ушки, Мэгги! Ибо когда новости просочатся, поднимется шумиха, какой еще не бывало. Но ты и близко никого не подпускай, пока не закончишь. Сделай все так, как я говорю, добейся, чтобы книгу напечатали как она есть – и не прикармливай стервятников.
Сейчас времени на правку у меня нет, события тут скачут как блохи. Завтра мы отправляемся в путь. Я благополучно прибуду домой и все отредактирую сам; однако же позволь мне снабдить тебя руководством к действию на случай, если все повернется иначе.
К примеру, сейчас я вижу, что ранние наброски далеки от завершенности. В полумраке зрение шалит, особенно когда торопишься, но последние рисунки, вне всяких сомнений, точны, так что в первых нужды нет. Мое бессрочное письмо тебе, а равно личные или излишне откровенные записи опусти. Слова к тебе и слова к миру отличимы, и, если будешь внимательна, без труда отделишь одно от другого. В самом начале я вел дневник и писал тебе с чрезмерным воодушевлением. Воздержись от опубликования записей о нас с тобой, о вечеринках и о компаньонах. Я волновался, Маргарет, и не без причины, как подтвердит история. Ныне я замечаю, что временами упивался отвлеченными теориями, выпускал иногда академический пар, задним числом видно, что кое-где я споткнулся на ровном месте. Читай внимательно, прошу тебя, внимательно – и при закрытых дверях; редактируй тщательно; потом обратись к наборщику (именем Верной Коллинз); иллюстрируй книгу последними зарисовками из тетради, сделанными, когда парадоксы Атум-хаду прояснились и я осознал наконец, что же увидел.
Если тебе суждено овдоветь, М., – так овей мой труд и осторожно выветри все несущественное. Я уже вычеркнул кое-что, но мне не хватает времени, к тому же я мог выплеснуть с водой ребенка. Попробую как могу облегчить твою работу; порядок значимых материалов таков: Кент; Оксфорд; мы с моим другом находим отрывок «С»; трагическая кончина друга; наша с тобой любовь; денежное вложение твоего отца; гробница Атум-хаду во всем ее великолепии; проницательное решение Парадокса Гробницы; я запечатываю найденное, чтобы вернуться позже; мы с твоим отцом отправляемся домой; к несчастью, нас убивают. Или не убивают. Яснее сказать нельзя. Все прочие ученые заметки на полях черновиков сожги.
Нигде мне не доводилось видеть такой закат. Цвет солнца, истаивающего в изменчивых скалах пустыни, – таких оттенков нет ни в Бостоне, ни в Кенте. На этих скалах и этих холмах навеки выгравирована история моей жизни.
Последняя игла. Как же я люблю эту песню.
Если, Маргарет, ты читаешь письмо, рыдая и ужасаясь двойной потере, но готовя ум свой и перо к делам важнейшего свойства, знай: до того, как свершилось ужасное преступление, я не колеблясь обвиняю в нем сумасшедшего Говарда Картера,1 чье имя, возможно, ты не так давно слышала, полупомешанного удачливого вертопраха, что споткнулся о ступеньку и попал в подозрительно хорошо сохранившуюся гробницу Футынуты, юного царька XVIII династии; будучи снедаем завистью, он как в трезвом виде, так и охмелев от местных наркотиков, не единожды за последние месяцы угрожал мне расправой. Если я в профессиональных дневниках учтиво обходил стороной его всегдашнюю враждебность и неприкрытую ненависть, то лишь потому, что отдавал должное некогда великому исследователю и, более того, выказывал своеобычное бесстрашие, коим ты всегда восторгалась. Потому я пропускал мимо ушей его нескончаемые угрозы сделать так, чтобы мы с моим «благородным патроном, мистером Честером Кроуфордом Финнераном, бесследно исчезли». Так вот, если мы с твоим отцом не сойдем с трапа «Кристофоро Коломбо» в нью-йоркском порту, будь уверена: тут замешан либо Картер, либо его головорезы вроде «спонсора», долговязого английского графа, чьи приятные манеры поизносились и едва скрывают порочную натуру, или их омерзительного оранжевоволосого сообщника, которого ты знаешь слишком уж хорошо.
Маргарет, чудо мое из чудес, в эти месяцы между нами было достаточно недоразумений. Твои письма были грубы, молчание, которым ты меня дарила, – еще грубее, но я знаю, что чувство твое ко мне, как и мое к тебе, не угасает, и нет для меня в этой жизни ничего ценнее твоих объятий. Патефонный диск вновь отыграл свое и в изнеможении хрипит.
Это последняя игла из сотен мною привезенных. При мысли о том, что я видел тебя в последний раз, что никогда уже мне тебя не обнять, трепеща на ветру, что врывается из парка в распахнутое окно и кружит по бальной зале, не восхититься бледностью твоей шеи и л идейностью твоих дланей, я так цепенею, что не могу писать. Самая мысль о том, что нам с тобой никогда не встретиться, невыносима. Невыносима! Ужасно думать, что я останусь в твоей памяти не самим собой, каким, я знаю, ты видела меня вначале, но образом, коий создал твой отец. Пожалуйста, вспоминай счастливейшие наши моменты: ты мною гордилась, ты нашла своего героя, ты ни о ком больше не мечтала, мир, каким мы его знали, лежал у наших ног. Молю тебя, дорогая моя, запомни меня таким. Я люблю тебя много сильнее, чем ты думаешь, так, как ты не можешь даже вообразить.
Мы скоро увидимся, любовь моя!
Твой ^
Дом престарелых «Гавань на закате» Сидней, Австралия 3 декабря 1954 года
Дорогой мистер Мэйси!
Подтверждаю получение вашего письма от 13 ноября, рад свести с вами знакомство, пусть и по почте. Известие о кончине вашей тетушки, милейшей Маргарет, ужасно меня огорчило. Очень, очень надеюсь, что она иногда поминала меня добрым словом. Мы повстречались в критических, в высшей степени драматических обстоятельствах. Такое, скажу вам, и захочешь – не забудешь. В 22-м году, когда я спас вашу тетю, она была красавица, вся светилась изнутри. После того как я передал в руки правосудия человека, обрекшего ее на страдания, мы не виделись.
Меня, конечно, заинтриговала ваша «скромная просьба подключиться к вашей (моей) несомненно превосходной памяти». Да, сэр, что-что, а память у меня все еще дай бог каждому, и я потружусь, чтобы вам это доказать. В свое время говорили, что память у меня идеальная, да.
Должен, кроме того, добавить, что вы, мистер Мэйси, и сами отличная ищейка, ежели сумели отыскать меня в этой именуемой пансионом дыре, на свалке отбросов общества, спустя тридцать лет после событий. Ежели сфера расследований вас когда-нибудь заинтересует, знайте: вы – то что надо, и это высокая похвала, потому что хвалю вас я. Хотя, может статься, вы из тех, кому вовсе не надо работать?
Отвечая на первый ваш вопрос. Вы, верно, задали его из вежливости, что говорит о вашем хорошем воспитании. Письмо-то писалось незнакомцу. Впрочем, не важно. Так вот, мой ответ: скучно. Скука почти смертельная, спасибо. Подозреваю, так оно и задумано. Сначала вылакать наши сбережения до капли, а потом добить нас скукой. Бросить на узкую продавленную койку, всучить вонючий горшок, один на несколько человек. Ты мочишься, а другой старикан уже жмется в очереди.
Слов нет, как я рад вашей просьбе рассказать про лучшее мое дело, чтобы заполнить пробелы в вашей «частной истории семьи Мэйси». И вам подфартило. Я, скажу вам, взял с собой в это богом забытое место всего ничего, никаких там элегантных костюмов, никакого добра, человек я простой и всегда готов переселиться, ежели обстоятельства велят. Но когда мне стало ясно, куда лежит дорога, я сказал себе: «Феррелл, у тебя теперь уйма времени, ты будешь глупец из глупцов, коли не разберешь архивы и не напишешь про каждое свое дело. Для уголовных типов – стоп-сигнал, для детективов – прекрасный учебник, для простых читателей – занимательная история». Вот почему ваше письмо так меня порадовало.
Вас интересуют воспоминания, на которые можно положиться? Так вот, я – ходячая историческая правда, факт. И мне нужен человек вроде вас, коли я собираюсь вырвать из моих историй чеку и запустить ими в толпу. Могу с уверенностью предположить, что вы водитесь с нью-йоркскими издателями. Не знаете никого в журналах с уголовной хроникой? Давайте-ка покумекаем. Я помню, вы написали, что вам нужна только «частная история семьи». Но я скоро покину этот мир, так что не время ходить вокруг да около. Я-то знаю, что нужно делать, чтобы успех был у нас в кармане. Смотрите: у меня сохранились все записи; как только выпадала возможность, я переносил на бумагу слово в слово все, что мне говорили. Мы не имели современных магнитофонов и поневоле обходились тем, что было. Молодые следователи со своими магнитозаписями не понимают даже того, что не знают, что они потеряли. А мы в свое время помнили все и умели писать быстро. Но ежели даже все и каждое слово у меня вот тут не записаны, что с того? Я отлично помню, что люди говорили или хотели сказать, и все такое. Я просто реконструирую их слова от и до. Текст нужно всего-то расцветить, украсить, расставить кавычки, перепечатать. От меня – крутая история, от вас – все остальное. Как вам?
Это лучшее мое дело, я так думаю, даже несмотря на то, что в нем остались белые пятна. Коли вы готовы стать моим доктором Ватсоном – приступим. А когда закончим, вспомните, что у меня для вас про запас имеется еще с дюжину историй.
И еще: вы пишете, что у вас есть документы, которые «могут пролить свет на безответные вопросы», коли они у меня остались. Аппетитнейшая наживка, на которую малый вроде меня не может не клюнуть! Я ничуть не изменился, тридцать лет спустя мне любопытно услышать все, что вы сочтете нужным рассказать. Вы упомянули, что после смерти Маргарет нашли ее личные бумаги. «Что это за бумаги?» – спросил я себя. И что она писала про меня? Маргарет могла ведь и исказить что-нибудь – с нее станется.
Когда я в 22-м году познакомился с вашей семьей, вас еще и в проекте не было. Когда тетя встретила вашего дядю? Знаете, ваша тетушка, она тогда немного мною увлеклась. Рассказывала она об этом? Наверняка нет, и я уверен, ваш дядя был парень что надо. Когда мы с ней познакомились, она была помолвлена с этим бесом, обабившимся франтом, «исследователем». Думаю, я для нее был идеальной парой. Человек чести. Всегда в погоне за истиной. Истина всегда на первом месте.
Как назвать-то это дело? Вы подумайте: начиналось как дело о наследстве, причем, что называется, из ряда вон, стало делом о пропавшем без вести, которого искала дюжина клиентов, потом – делом о двойном убийстве, расследованием истории добрачных отношений, делом о взыскании долгов. И внезапно превратилось в дело о совсем другом двойном убийстве. Когда чертов араб загремел в тюрьму (странно, не помню, как его звали), хоть с последним преступлением все стало ясно, но вот кошку в темной комнате я и посейчас не вижу, как ни пытаюсь заглянуть в замочную скважину. Вам бы разыскать араба – он, верно, гниет все в той же аборигенской тюряге. Может, уже дозрел рассказать, куда запрятал тела и сокровища.
Ладно, полный вперед: дело, согласно записи в досье, началось в Лондоне, в Мэйфере, в мае 1922 года. Тамошний богач Барнабас Дэвис, владелец «Пивоварен Дэвиса», узнал от докторов, что жить ему осталось считаные недели или месяцы. Печально, да. Этот Дэвис был малый не первой свежести, но у него имелась молодая красивая жена и двое маленьких детей. Прознав о том, что осталось ему недолго, Дэвис улаживает дела со своими поверенными. Бумажка к бумажке, распишитесь тут, вдова и детки непристойно богаты, пивоваренным шоу заправляет младший компаньон. А неделю спустя Дэвис, еще живехонек, опять вызывает поверенных и говорит, мол, он решил сделать кое-что еще, что раньше ему в голову не приходило.
На дворе, значит, 7 июля. Поверенные в доме Дэвиса, пользуясь случаем, потягивают его бренди и конспектируют то, что им твердит старик: семья и бизнес – это хорошо, но ограничиваться ими не след. Он хочет, чтобы весь мир знал: Дэвис всегда и везде творит добро. Он хочет сделать именное пожертвование университету, поддержать профессоров, он хочет построить больницу, он желает видеть свою фамилию на музейном флигеле, набитом полотнами художников-стипендиатов «Дэвисовского фонда современного искусства», он собирается возвести монумент полку, в котором почти все бойцы погибли на войне, а еще Дэвис хочет построить дом в свежеразбитом Дэвисовском саду и переименовать в «Дэвис» футбольный клуб заштатного городишки, а кроме того, он назначил время архитектору, чтобы тот начал работать над планом зоопарка в виде буквы «Д»; архитектор придет перед тем, как Дэвис отойдет ко сну – может быть, в последний раз. Дэвис, Дэвис, всюду сплошной Дэвис.
А еще он велит своим поверенным заняться делом совсем уж диковинным. Мистер Дэвис на этом свете добился воистину очень многого. В молодости он служил в торговом флоте, а потом ему несколько раз подфартило, и он создал империю, топившую бриташек в недурной, надо сказать, жидкости янтарного цвета. Вы, молодой человек, наверно, и не слышали про «Дэвисов эль»? Сдается мне, после Второй мировой компанию перекупили и поменяли все названия. На бутылке, помнится, изображался корабль – может, пиратский. В любом случае этот старик Дэвис, стоя одной ногой в могиле, дает поверенным список, такой, знаете, нехилый список имен женщин, рассеянных по всему свету. Женщины из Канады, США, Эквадора и Перу, из Австралии, даже из России, и даты: когда, как ему кажется, он там был в последний раз и с этими женщинами встречался. Началось это дело еще во время его флотской службы, это значит, лет сорок тому назад, самые поздние – пятнадцатилетней давности. Тут-то все и завертелось: мистер Дэвис говорит юристам, что некоторые, или даже не некоторые, или, может, все и каждая женщина из этого списка могли родить мистеру Дэвису ребенка.
Разыщите птичек, говорит он, и разузнайте все про моих отпрысков. Коли отпрыски имеются – ничего больше не говорите, поблагодарите мамаш и отправляйтесь на поиски детей. Побеседуйте с ними и передайте мое предложение: Дэвис оставит каждому деньжат – приличных деньжат, ежели учесть, что деткам всего-то и нужно было, что родиться вне брака, а это дело нехитрое, – коли они примут два его условия. Первое: они оставят в покое наследство английских Дэвисов. Законная семья, значит, превыше всего, даже для такого маньяка. И второе: они согласятся принять имя Дэвиса. Да-да, мистер Мэйси, сменить фамилию. Старшему будет лет сорок, верно? Нужны ублюдку деньги – пусть меняет фамилию. Сколько денег? Это обсуждаемо, сказал Дэвис поверенным и показал нарисованный график: в идеале дети получат по нижнему пределу, но поверенные могут увеличивать суммы в зависимости от национальности и от того, добились ли дети чего-то в жизни, смогут добиться или нет. В общем, мне рассказывали, там рядом с графиком были уравнения. Образованный француз равнялся трем с половиной аргентинским матросам, как-то так.
Неудивительно, что поверенных все это приводит в легкое замешательство. Они указывают на то, что в двери старика Дэвиса пока что никто не ломится, и поскольку он сам, говоря без обиняков, вот-вот постучится в райские врата, нет никакого смысла копаться в том, что давно прошло и забыто. Кроме того, говорит один вменяемый поверенный, Дэвис рискует тем, что незаконнорожденные детки опорочат его репутацию.
– И вовсе нет, – говорит Дэвис, – вовсе нет. Вы, ребята, главного не смекнули! Эти дети – мои дети, и все, чего они добились, – тоже мое и должно носить мое имя, поскольку я своими детьми горжусь. Хочу, чтобы имя Дэвиса жило в них и в том, что они делают. Все мы – Дэвисы, – говорит старик, прямо-таки употевая, – моя династия!..
– Ну что ж, мы – всего лишь поверенные, – отвечают поверенные, – и выслеживать ваших заброшенных отпрысков по всему белу свету – не наше дело.
Вряд ли, правда, они выложили все это клиенту-богатею вот так вот прямо. Но он их все одно не слушал:
– Наймите детективов, мне все равно, что и как, только займитесь этим, уладьте все по закону, составьте бумаги, я все подпишу, только быстрее, время-то тикает, понимаете? Коли нужно, я подмахну пустые листы, потом впишете имена детей куда надо…
Так или примерно так говорил мистер Дэвис.
Я уже слышу ваш вопрос: «Сколько же было потенциальных матерей?» Дело в том, что первый Дэвисов список оказался весьма предварительным. Окончательный документ формировался несколько дней. Жирный пивовар вызывал поверенных всякий раз, когда припоминал очередную женщину или обнаруживал имя еще одной леди в древней любовной записке, подлежавшей сожжению перед отбытием Дэвиса к завтраку со Всевышним. Когда головное управление связалось со мной и Сиднейским филиалом (21 июня 1922 года), в списке предполагаемого потомства было тридцать восемь позиций – и Дэвис продолжал вспоминать.
Теперь надо бы объяснить, что такое «лондонское головное управление» и «Сиднейский филиал». У меня была собственная компания, «Сыск Феррелла» – существовала вплоть до марта 1922 года, за несколько месяцев до этих событий. «Дело о гулящем пивоваре и убийствах в пустыне» – каково, а? Забирает? «Сыск Феррелла» был не особо прибыльным предприятием, но я знал толк в маскировке и заставлял людей говорить правду – или уж доказывал, что они лгут. Я был храбрым ублюдком, факт. Сидней я знал вдоль и поперек и не рассусоливал с бандитами, которые мнили себя гениями, поскольку таких, мистер Мэйси, не бывает. В этом мире есть лишь три типа людей, я на этом собаку съел и знаю, про что говорю. Три, а то и меньше.
В марте 1922 года мне было предложено стать частью и филиалом «Международных расследований Тейлора», растущего лондонского концерна, который собирался сделать расследования и вправду международными. Возглавлял его Николас Тейлор, он на самом деле был венгром по имени Миклош Шабо, он освоился в Лондоне и сделался эдаким частным детективом для джентльменов – с легким континентальным акцентом и аурой всезнайки мирового класса. Меня это устраивало. Ради обмена дензнаками и споров с их представителем о том, кто, когда, кому и сколько будет платить, я снял вывеску «Сыск Феррелла» и заказал знакомому парню намалевать новую: «Международные расследования Тейлора, Сиднейский филиал».
Вскоре после того, как мы сговорились, я получил задание по делу Дэвиса. Мне и всем тейлоровским следователям пришли одинаковые письма с инструкциями от поверенных, заключивших сделку с агентством мистера Тейлора. Поскольку Сидней точно входил в число гаваней, гостеприимно принимавших мистера Дэвиса, я должен был найти женщину по имени Юлейли Колдуэлл, которая в 1890-м, или в 1891-м, или в 1892-м, или, может быть, в 1893 году (точнее Дэвис не припомнил) была хорошенькой одинокой девушкой, проживала на Кент-стрит (весьма хулиганский район Сиднея) и подрабатывала прачкой. Других сведений нет.
Мистер Мэйси, уважаемый, не каждый день детективу выпадает в поисках потерянного наследника раскрыть два дела о двойных убийствах, причем одно – четырехлетней давности. Но ровно это я и сделал! Верю, вы поймете, почему мне, человеку, попадавшему во всякие переделки, особенно сладок этот мой триумф.
В 90-е годы прошлого века Кент-стрит представляла собой безотрадные задворки. К 1922 году немногое поменялось. Род моих занятий таков, что избежать знакомства с трущобами невозможно ну никак. Именно поэтому я никак не мог разделить надежд мистера Дэвиса на то, что его очаровательная девушка проживала там временно, в ожидании лучшей доли. Коли она еще жива – обретается поблизости. Много времени дело не займет, беспокоиться нужно только о том, как затянуть сроки и выбить из лондонского головного управления по максимуму денег – платят в итоге все одно поверенные и мистер Дэвис.
Я навел справки в архивах, порасспросил кое-кого. По такой методе выследить добычу труда не составляет. Проходит два дня – и 24 июня я стою в обшарпанной квартирке не прямо на Кент-стрит, а через две улицы от нее. Ужас, как там жили несчастные людишки. Я, знаете, даже почувствовал себя немного святым: они нуждались в Дэвисовых деньгах, а я пришел, чтобы помочь одному из них, рассказать, как их заполучить. Знаете, что нужно таким людям? Какая-нибудь комнатуха, где можно побыть одному, поспать спокойно и в чистоте. Чуток уединения. Вам в вашем большущем нью-йоркском особняке этого не понять. Видите, сострадание мне не чуждо.
И вот я в битком набитом помещении пытаюсь добиться хоть какой-то реакции от женщины, которая выглядит лет на шестьдесят пять, а то и семьдесят, зубов нет, бледна мертвецки, нос сгнившей кочерыжкой, с телом вообще черт-те что. Мистер Дэвис тридцать лет назад был еще какой одинокий матрос торгового флота, потому что ее, говорит она, зовут Юлейли Колдуэлл. (Сказала дату рождения – выходило, что ей сорок девять. Ох уж эти мне женщины.)
Помещение выглядит и воняет так, будто крысы приходят и уходят как им бог на душу положит. Семьи во дворе и наверху гремят – аж зубы начинают стучать. Коли у Дэвиса в этой толпе имеется потомок, ему должно быть лет тридцать, не больше, и несколько человек этой примете соответствуют, но точнее не сказать – людей что сельдей в бочке, все мельтешат, вопят, носятся с каким-то хламом. Дети не старше тринадцати. Злобные амбалы, у которых якобы перекур, а я всеми фибрами чую, что они какую-то гадость задумали. Парочка замарашек – зуб даю, что промышляют на панели. Определить, кто кем кому приходится и кто тут живет, а кто просто так зашел, нет никакой возможности. Запись о том дне я озаглавил «Грязные животные», имея в виду либо грызунов, либо кошек-собак, либо людей.
Я, значит, стою и делаю все, чтобы привлечь к себе внимание Юлейли. Ежели когда-то она и работала, те времена давно прошли, теперь женщина и шага сделать не в состоянии. Я уже понимаю, что она безнадежна и рассчитывать можно лишь на временное просветление. И тут в помещение входит тощий, нездорового вида брюнет-коротышка в простецкой одежде, вынимает из авоськи буханку черного хлеба, сдирает с нее корку и кладет хлеб женщине на колени. Она глядит на буханку и кивает, будто старому другу. Коротышка становится у нее за спиной и ест меня глазами. Он похож на искомого наследника. Я спрашиваю: «Вы – или вы – знаете мистера Барнабаса Дэвиса?»
Юлейли таращится на меня, потом начинает грызть хлеб и опускает взгляд. Парень открывает раунд переговоров фразой «А если да?» – на что я отвечаю стандартным: «Тогда у меня к вам еще один вопрос». Он для проформы брыкается: «А кто вы такой вообще?» – за чем неизменно следует: «Вы ответьте, а там поглядим». Наконец мы останавливаемся на: «Может, она и знала Дэвиса, да что-то поздновато он спохватился, не находите?»
– Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, сынок. Я работаю на очень больших людей. – Он размышляет над этими словами и идет на попятную: ну да, имя Дэвиса парню знакомо. А Юлейли берет у коротышки бутылку пива и упрямо молчит.
Парень начинает нехотя выкладывать фрагменты истории, которые я складываю в одно целое. Парня звать Томми, он – один из тех одиннадцати отпрысков Юлейли Колдуэлл, которые, появившись на свет божий, сумели пережить свой первый день рождения. Имя Барнабаса Дэвиса Томми знает только потому, что Юлейли, когда он был мальцом, «только о нем и балабонила». «Ах, Барнабас, она любила его больше жизни, взял бы он ее с собой в Лондон, она была бы счастлива, но этому не суждено было случиться… только об этом и пела». Вот и славно, думаю я себе, мальчик найден, сейчас обговорим смену фамилии – и дело с концом. Ага, сейчас: отцом Томми был ее следующий хахаль. Тот, в отличие от Дэвиса, остался с ней жить и бросил Юлейли, когда Томми было несколько месяцев, он потом еще вернулся и заделал ребенка номер четыре. Все равно он был не такой «знатный», как Дэвис, который был и сплыл, пообещав девятнадцатилетней любимой, с (на) которой провел увольнительную, однажды вернуться. Так что, выходит, Томми – это ребенок номер два. У него есть родная сеструха (номер четыре) плюс целый выводок единоутробных братьев и сестер. Он начинает излагать мне их унылые истории, ведь я вроде как спрашивал. Я слушаю вполуха, потому что к моему делу они отношения не имеют. Он длинно и заунывно бубнит про то, как рождались мертвые дети, как семья голодала, как всех их емелили лживые фраера. Одна против воли стала проституткой, зато денег у нее – дай бог каждому. Вторая вышла замуж и несчастна. Третьего убили при Галлиполи. Четвертый работает на станции на севере. А вот и младшенькая, ей тринадцать, прямо перед вами, видите? (Имя в записи отсутствует.)
Все это было, конечно, чертовски скучно – бедность всегда скучна. Когда Томми выдохся, мы вернулись к главному вопросу: где сейчас старший брат Томми, соструганный Дэвисом ребенок номер один. Юлейли смотрит на меня и вдруг начинает поскуливать, а затем плакать – то бишь из носа у нее течет, как из крана, губы дрожат, но слез не видно. «Ой, Пол…» – говорит она. Вы представить себе не можете, с какой злобой посмотрел Томми – не на меня, а на пьяную уродину, которая только сейчас удосужилась связать два слова. «Заткнись, поняла? Подними зад и займись чем-нибудь, старая сука!» И плачущая женщина, шаркая ногами, уходит из комнаты, а младшенькая бежит за ней и обзывает Томми нехорошими словами.
Задыхающийся от ярости коротышка рассказывает следующее: Пол Барнабас Колдуэлл был «на год или два» старше Томми, то бишь родился в 1892-м или 1893-м, что совпадает с приметами. Томми Пола ненавидел. То бишь он любил его, пока рос – все-таки старший брат, ты его любишь, жалеешь, когда ему надирает задницу мамочка, мужчина в доме (очевидно, переходящее звание) или Роллекс (Роллинг? Кажется, я правильно прочитал). Но Пол скоро повзрослел, начал гоношиться, давал Юлейли сдачи, а потом и вовсе сбежал из дома. А еще Пол – удивительное дело! – хорошо учился в школе, даже когда был совсем пацаном. Что и бесит Томми: у одного Пола был шанс получить образование, настоящий шанс. Юлейли тогда еще могла работать и кое-что зарабатывала, Пол имел возможность учиться «каждый день, а не от раза к разу». Другие ходили в школу когда могли, они помогали маме, прощались с учебниками, когда государство решало, что с них довольно. Что еще хуже, Юлейли всегда внушала Томми и другим детям, что Пол – особенный, потому что отец Пола – особенный, и папу Томми она тоже попрекала: «Ты не Барнабас Дэвис!» «А Пол оказался неблагодарной скотиной», – сказал мне Томми спокойно и зло, будто до сих пор в это не верил. Пол обзывал Юлейли шлюхой и бесстыдницей, говорил, что она ему не мать, что она непристойная женщина, что ноги его здесь не будет, и уходил к своим друзьям, «и никогда не брал меня с собой, – говорит Томми, – ни разу не позвал с собой, и не показывал мне свои книжки и картинки, смотрел на меня так, будто я грязь под ногтями, потому что мой папаша был не этим вашим мистером Дэвисом, а старым бедным Томом, ошивавшимся в пивнухе… Но однажды я его проучил, – лыбится он, демонстрируя редкие зубы, – да так, что мало не показалось. Стащил одну его библиотечную книгу, самую отвратную, и показал Роулингу (Роллексу?). В тот же день из Пола выбили всю дурь. Это надо было видеть!»
Можете оценить, мистер Мэйси, как утомителен был этот спектакль. Мстительная ложь, из жалости к себе переиначенные воспоминания. Но я все мог понять и со всем смириться – такова моя работа. Выслушав уйму всякого, я дождался, пока молодой Том успокоится, и спросил: а где Пол Дэвис сейчас? Моя ошибка вызвала новую бурю эмоций:
– Не Пол Дэвис, а Пол Колдуэлл, ясно вам? Обойдется и этой фамилией, пусть спасибо скажет, что он Колдуэлл!
– Хорошо, пусть будет Пол Колдуэлл. Том, где он живет?
Оказывается, Пол сбежал, когда Томми было тринадцать или четырнадцать. Хлопнул дверью – и ни слуху ни духу.
– Юлейли это добило, – говорит Томми. – Он был ей нужен. Он должен был стать мужчиной в доме. Я чертовски устал выслушивать от нее, что я, мол, не сын Барнабаса Дэвиса…
– А потом – после, скажем, тысяча девятьсот седьмого года?
– А, ну да. Коммуняка или кто она там, сумасшедшая баба из библиотеки, она приходила один раз, в восемнадцатом или девятнадцатом году, вся из себя такая фря, всё нос морщила. Принесла письмо из армии, в нем было написано, что Пол пропал без вести, он капралом служил. «Других сведений нет». А мы даже не знали, что он на войну ушел. Пол пропал, Мика убило на турецких берегах, черт-те что, Юлейли проплакала тогда с месяц, не меньше… Господь небесный, да чего вы от нас хотите?
У меня записано: «Два с половиной часа среди животных. Лондону выставлен счет за десять часов». Тут нет ничего дурного, мистер Мэйси: Лондон, в свою очередь, предъявил поверенным счет на двадцать часов работы, а те раскошелили Дэвиса на оплату сорока часов – и поделом ублюдку, который так обращался с женщинами. Представляете, Мэйси? Детективы по всему миру бередили незажившие раны брошенных женщин и несчастных семейств. В тот самый момент, когда я говорил с Томми, толпы людей по всей планете стенали и орали – а все потому, что мистер Дэвис был кобель в молодости и хотел, чтобы его любили за это в старости.
Еще у меня записано: «Нанят Томми Колдуэллом с целью разыскать сведения о том, где проживает или захоронен Пол Колдуэлл. Оплата по обстоятельствам». Так в деле Пола Дэвиса, он же Пол Колдуэлл, появился второй клиент, хоть я и сомневался, что он мне когда-нибудь заплатит.
Мистер Мэйси, я сегодня спал как младенец. Ни разу с боку на бок не перевернулся, и кошмаров не было. За одно это я должен сказать вам спасибо. Вы и я вместе работаем над этим мемуаром, изучаем древнее дело, все раскладываем по полочкам, рассказываем миру о моих достижениях… Да я словно заново родился! Утром съел весь завтрак, заглотил эту отраву до последней крошки, даже вкусно было. Накануне вечером, перед тем как отрубиться, вынул из-под железной кровати ящики с записями и перечел парочку лучших дел. Мерзавец с соседней койки все бубнил, что лампа, мол, мешает ему спать, даже вызвал санитара, чтобы принудить меня погасить свет. А мне все равно. Когда управимся с этим делом, надо бы взяться за «Дело красивой мертвой девочки» – читателям оно явно понравится. («Не пропустите! Новый детектив от Феррелла и Мэйси! Выходит в следующем месяце!»)
Дело Барнабаса Дэвиса, значит, закрыто. У нас есть имя его сиднейского дитяти: Пол Колдуэлл, родился в 1893 году. У нас есть его психологический портрет в возрасте до четырнадцати лет. Интеллектуальный уровень, возможно, выше среднего. Раздражен тем, что отец его бросил и оставил прозябать в бедности. Больше про сына, сотворив которого, мистер Дэвис застегнул пуговицы ширинки, поднялся на борт корабля и был таков, мы не знаем ничего. Нам известно, что мальчик отправился на войну и домой не вернулся. Пропал без вести, мистер Мэйси, означает, что не удалось рассортировать месиво из человеческих тел в грязи Франции, на побережье Турции или Суэцкого канала. Только Мельбурн объявляет солдата пропавшим не сразу, а спустя какое-то время. Кажется, в 1919 или 1920 году власти решили никого не считать пропавшим без вести – то бишь зачеркнули слова пропал без вести и вместо них написали убит. Так что по официальным документам Пол был мертвехонек, хотя Юлейли и Томми в известность о том почему-то не поставлены. В любом случае я подумал, что дело закрыто.
Но потом, мистер Мэйси, я все-таки передумал. Позже читатели поймут, что момент был ключевой и драматический. А зачем закрывать дело? Что мешает мне выставить гордому папаше счет за часы и дни, потраченные на расследование подробностей жизни и военной службы Пола Колдуэлла? Да, наследство получить вроде как некому, но «пропавший без вести» еще не совсем «погиб» – так почему бы не заняться поисками? Коли он погиб, может, он стал на войне героем, и его можно будет посмертно переименовать в Пола Дэвиса, доблестного мученика, солдата, геройски павшего в битве за Арденны. Жирный пивовар на пороге смерти купит себе замечательного сына, павшего смертью храбрых. Интересно, во сколько по его уравнениям обойдется эта покупка? И кто получит причитающиеся по закону денежки? Я соображал быстро, тем более что в эту игру мы уже играли. Можно приятно провести денек-другой, по всем счетам заплатит Лондон.
Теперь мне требовалось задействовать связи и хоть краем глаза взглянуть на военное досье Колдуэлла. Оно хранилось в Мельбурне за семью печатями, читать его не дозволялось даже семьям. И не дозволяется до сих пор. И лондонский Дэвис на правах ближайшего родственника получил бы разве что письмо с констатацией смерти и указанием последнего чина покойного. Но коли вы занимаетесь расследованиями, мистер Мэйси, вам нужны полезные люди. И вот – вуаля! Парень, который у меня в долгу, знает парня, который в Мельбурне снимает девочек. Одна из этих девочек работает на человека, знакомого с парнем, работающим в историческом отделе Министерства обороны. Этот парень в долгу у первого парня, потому что первый парень может намекнуть в министерстве, что второй парень интимно отдыхает с девушкой, не шибко для этого подходящей (не сказать прямо – с аборигеночкой). Небольшая сумма денег (по счетам платит, само собой, Барнабас Дэвис) движется (и тает по мере продвижения) по длинной цепочке безымянных, но полезных людей. Обратно движутся документы – и вот седьмого июля я аккуратно переписываю, добавляя от себя возникающие по ходу дела вопросы, следующее:
Пол Колдуэлл. Род. в 1890 г. (Томми сказал – в 1893-м). Записался добровольцем в пехоту (зачем?) в октябре 1916 г. с определением (кто определил?) на службу исключительно в Египте на срок присутствия там Австралийской имперской армии ввиду специальных знаний и обстоятельств (каких?). Поступил на службу рядовым (раз специальные знания, почему рядовым?). Командирован как пехотинец в Тель-эль-Кебир, Египет. Дважды повышен в звании и дважды отмечен за беспорочную службу подшитыми к делу рекомендательными письмами брит-го кап-на X. С. Марлоу. (Британский капитан снизошел до австралийского землекопа?) Пропал без вести во время увольнительной 12 ноября 1918 года. Туземцы, живущие к югу от Дейр-эль-Бахри (500 миль от лагеря), обнаружили сначала винтовку Колдуэлла, потом личные знаки Колдуэлла и вышеупомянутого Марлоу. (Офицер-англичанин и землекоп отдыхают вместе?) Последнее звание: капрал. Статус «пропавший без вести» изменен на «погиб» при закрытии дела 29 июня 1919 г.
Капитан Марлоу был британским офицером, потому его дело как нельзя кстати хранится в Лондоне, но пока, мой дорогой Ватсон, довольствуемся тем, что у нас есть. Дальше: у проницательного следователя по прочтении документа должно возникнуть куда больше вопросов, чем появилось в моих записях в тот день. Можете сами попробовать сосчитать загадки, скрытые за ста шестью словами текста, увидите – они размножаются что твои кролики. Коли вы не в ладах с историей, вот вам подсказка: Первая мировая война закончилась 11 ноября 1918 года, за день до того, как исчез Пол.
Еще одна бумага из военного досье парнишки: «Ближайший родственник: миссис Эмма Хойт, раб. в „Летающие Братья Хойт Энтертейнмент, Лимитед“, Сидней». Так-то он отплатил Юлейли Колдуэлл и братцу Томми! Ничего удивительного, что новости они узнали из третьих рук: при вербовке Пол про мать и не вспомнил. Родственнички у нашего парнишки – больное место. Хотел бы я спросить юристов, может ли новый «ближайший родственник» получить наследство Дэвиса, коли мертвого Пола Колдуэлла задним числом перекрестят все же в Пола Дэвиса?
Доброе утро, мистер Мэйси! Продолжим? Отлично. Само собой, о «Цирке Летающих Братьев Хойт» я знал. Уже слышу ваш нетерпеливый бубнеж: «А что общего у этой захватывающей истории с моей несчастной многострадальной тетушкой и исчезнувшим двоюродным дедушкой?» Все, мистер Мэйси, все общее. Терпение. Доверьтесь рассказчику, и все будет.
Так вот, само собой, о «Цирке Летающих Братьев Хойт» я знал – и удивился, узнав, что он все еще на плаву. 8 июля 1922 года я навел справки об Эмме Хойт в цирковой кассе.
– Сейчас она будет выступать, – говорит мне продавец билетов, лысый усатый мужчина с голым торсом. – С поклонниками она встречается после представления, но мой вам совет: если глянете на ее номер, она поболтает с вами куда охотнее.
– Сейчас? – спросил я, обозревая поле, провисающий желтый брезент шатра и трех или четырех людей, что слонялись вокруг фургонов.
– Начало через пять минут. Вам подфартило!
Я заплатил за место в первом ряду, лысый не мешкая надорвал билет, который сам мне продал, и, закрыв вход брезентом, проводил до места. Я посчитал зрителей: восемь, включая меня. Между тем в зале имелись скамейки, трибуны и широкие диваны со столиками, рассчитанные сотни на три человек. Усадив меня, билетер миновал пустой проход, перешагнул через красный деревянный барьер, на котором давно облупилась краска, открыл дверцу в высокой железной ограде вокруг песчаной арены, закрыл ее за собой и взял мегафон. На заду его алых бархатных штанов красовалась белая заплата. «Дамы и господа!» – закричал он пронзительно и начал ходить кругами. Его взгляд был устремлен наверх, к давным-давно сгинувшей толпе.
Покончив со вступлением, он размотал свой хлыст и поднял заслонку клетки. На манеж крадучись вышли три исполинских тигра. Лысый без особого энтузиазма заставил их прыгать друг через дружку, переворачиваться на спину, сигать через железный обруч. Тигры хоть и реагировали вяло, но позволяли себе иногда порыкивать в знак протеста. Лысый неспешно щелкал хлыстом в ответ. В конце концов он велел тиграм лежать смирно – те поворчали, но команду выполнили. Затем лысый снова поднял заслонку, и показался драматически освещенный со спины странный силуэт. Шагая вразвалку, из клетки выбрался пингвин. Птица обежала сникших тигров кругом, продефилировала по их спинам и прошлась по тигриным животам, а хищники ворочались под ее лапами, как бревна. Напоследок, сойдя на песок, пингвин сделал по манежу круг почета, собрал аплодисменты, приблизился к тиграм и каждого поцеловал в нос (ясно, что к носам предварительно прикладывали селедку). Дети ахали и смеялись. Думаю, это был бы не номер, а загляденье – коли все шло бы как по нотам.
Однако в тот день у одного из зверей лопнуло кошачье терпение. Когда в дергающуюся усатую морду ткнулся воняющий рыбой клюв, тигр на мгновение выпростал черно-рыжую лапу. И вот уже пингвин дивится трем алым полосам на своей белой груди – прямо как богач, заливший кларетом вечернюю сорочку. Он в изумлении поднимает клювастую голову. Переводит взгляд на ленивого укротителя, который его выдрессировал и уговорил дважды в день смело идти в бой. Тот от тигриного нарушения дисциплины сам впал в ступор, поднимает хлыст, запоздало орет на зверя. Новый удар лапой – и пингвин, внезапно лишившись головы, раскачивается на месте. Но не опрокидывается, потому что другой лапой зверь пригвоздил лапки циркача к песку. Насладиться аппетитным содержимым раскуроченной птицы тигр не успевает – спину ему обжигает удар хлыста. Он с ревом оборачивается к человеку, который бьет и кормит его с самого тигриного младенчества. «Ну-кось, порычи у меня!» – кричит билетер, в ярости взмахивая хлыстом. Только тут два ребенка в зрительном зале понимают, что с пингвином, чьим прыжкам и ужимкам они только что радовались, случилось страшное: птичья голова лежит на красном барьере в паре рядов от них, в глазах-бусинах читается недоумение.
Позже миссис Хойт объяснила мне: ради безопасности укротителя, чтобы звери почуяли, кто тут хозяин, им в таких случаях полагается проделать все трюки наново и без ошибок – только тогда их выпустят с манежа и вознаградят мясным обедом. Пока дети рыдали в три ручья, а их родители приговаривали: «Спокойно, это все понарошку», тигры, раздраженно ворча, повторяли задания и огрызались на дрессировщика. Опять прыжки, перевороты, железные обручи. Вот тигры снова ложатся мордами вперед. Как и в прошлый раз, поднимается заслонка. Вновь виден силуэт пухленькой птицы с клювом как банан. Дрессированный пингвин опять ковыляет по манежу, надеясь на аплодисменты и свежую рыбку. Вот уж не знаю, о чем думал этот второй пингвин, шагая мимо грязной обезглавленной тушки своего коллеги. «Улетай отсюда! Скорее улетай!» – закричал маленький мальчик слева от меня.
Я описываю эту сцену, мистер Мэйси, лишь затем, чтобы рассказать про цирк, каким он был в 1922 году. За тиграми последовали китайские люди-змеи средних лет, к смущению аудитории сплетавшие тела самым замысловатым образом. Потом быстро выступил гимнаст на воздушной трапеции, одетый в трико с блестками: покачался чуток, упал на веревочную сетку, спрыгнул на песок и, на ходу разоблачаясь, побрел прочь. Все это время человек лет шестидесяти с равнодушным лицом играл на расстроенном пианино. Время от времени он страдальчески бормотал испуганным детям: «Ах, цирк! Волшебный цирк! Волшебный цирк…»
– Он закончил консерваторию. Дирижировал нашим оркестриком из десяти человек в те времена, когда с нами был Пол, – сказала мне назначенная «ближайшим родственником» Пола Колдуэлла Эмма Хойт, и лицо ее перекосилось. Она понимала, что скоро с цирком будет покончено. Может, еще с неделю она бы и выдержала, но «Цирк Летающих Братьев Хойт» переживал предсмертную агонию, чему я и стал свидетелем. Почти каждое предложение Эмма Хойт начинала со слов «вот в лучшие времена», или «когда мой муж Бойд был жив», или, самое интересное, «как хорошо, что Пол этого не видит».
Эта женщина лет сорока пяти была одета во что-то вроде цветастого военного мундира и по-своему привлекательна. Блондинка, волосы уложены под красным цилиндром. Зажигала одну сигарету за другой, но не курила. Ее фургончик пах духами, дрессированными собаками и навозом диких зверей.
Про Пола Колдуэлла она могла говорить бесконечно. Я сказал, что она вполне может унаследовать причитающиеся ему деньги, но миссис Хойт меня осадила: «Это невозможно. Он всего лишь пропал без вести». Я все конспектировал, так что теперь легко более-менее точно установить, кто что сказал. (Как вы считаете, что лучше: публиковать отредактированные рассказы с длинными диалогами или отрывки моих записей? Последнее, конечно, достовернее, но читатель-то хочет на самом деле почувствовать себя на моем месте, а, мистер Мэйси?)
– Ваш визит вызвал к жизни столько тяжких воспоминаний, мистер Феррелл. Пол был самой яркой звездочкой на небосклоне нашего цирка. Ему так нравилось все, что мы делали. Я каждый день про него думала – как он там, на фронте, сражается за нас, за наш волшебный цирк. Не поймите меня неправильно, в Германии тоже были хорошие цирки, но кайзер не слишком-то их жаловал. Нам, людям свободы, нравится то, с чем он и ему подобные никогда не смирятся… Когда Бойд ушел в лучший мир, я написала Полу, пообещала сделать все, чтобы цирк его дождался. После войны Пол мог бы стать владельцем, если бы пожелал. Он мог бы все изменить. Он был так предан цирку… Вы, конечно, хотите услышать историю с самого начала. Пол прибился к нам, когда ему было лет девятнадцать или двадцать. Его нашел Бойд, сказал, что обнаружил «невероятно талантливого» мальчишку. Он следил за Полом на рынке, тайком пошел за ним следом, смотрел, как тот работает. Бойд сделал вид, что просто гуляет и ни о чем не догадывается. Притворился, будто у него развязался ботинок, нагнулся, а потом схватил Пола за руку и забрал свой кошелек. Поначалу Бойд изображал из себя полицейского – ну, чтобы нагнать на Пола страху. После отвел его в сторонку, указывал людей и смотрел, как Пол управляется. На следующий день жутко довольный Бойд привел его в наш лагерь. Пол был красавчик и умница, умнее всех, кого я знаю. Вы наверняка в курсе, что он работал в библиотеке… Стоило Войду привести его к нам – и все изменилось! Знаете, мистер Феррелл, временами и посреди этого мрака видишь горящие глаза. Иных людей переполняет какое-то… возбуждение, что ли? Пол был похож на маленького мальчика. Ему хотелось погладить всех зверушек, даже тигров. Все были от него без ума. Он знал очень много об очень немногом, умен был не по годам, а самых простых вещей не соображал. Раз бродил вокруг лагеря. Зашел в шатер, я пошла следом. Он уставился на сложенные трапеции, на трибуны. «Вам случалось бывать в цирке, Пол Колдуэлл? Хотите с нами работать?» Он так обрадовался! Так засиял! «В цирке?» Он спросил меня, слышала ли я об одном итальянском силаче, чье имя он знал. «В цирке…» – все приговаривал он. Будто на Луну прилетел. Как я его понимала!
– Когда он стал вашим любовником, миссис Хойт?
– Я была замужем за Бойдом, мистер Феррелл.
– У меня сложилось впечатление, что мистер Хойт был значительно старше вас.
– Бойд был клоуном. То бишь, я имею в виду, по профессии. Смешил людей. Мог, скажем, изобразить, что ему стыдно, когда его застигали врасплох за кражей галстука. Он тогда щурился и пожимал плечами, делал вид, будто он – плохой, очень плохой, гадкий клоун. Зрителям это нравилось, Бойда любили. А за кулисами он становился каким-то неприветливым… Бойд поручил Полу чистить клетки, продавать билеты и рассаживать людей. Ну, чтобы людей с кошельками в карманах брюк усадить повыше – так Пол мог добраться до их кошельков во время представления. Он несколько раз участвовал в вечерних представлениях, показывал удивительный и страшный номер – Бойд считал, нам нужно что-то замысловатое. После антракта на манеж выходил Пол в костюме исследователя джунглей и исполнял пантомиму: он отбивается от пятерых верзил, загримированных под негров. Они сбивают его с ног, связывают, потом один приносит змею, нашего питона, совсем не опасного. Они скачут вокруг Пола, пританцовывают, потом склоняются над ним. Зрителям ничего не видно, каждый сам воображает, что там происходит. Чернокожие злыдни убегают, один прячет змею в одежде, зрители этого не замечают, они смотрят на связанного Пола, как он корчится от боли, извивается, высвобождает руку, рвет рубашку на груди, расцарапывает кожу – и тут его грудь разрывает изнутри змеиная голова! Такой ужас. Женщины падали в обморок. Потом манеж погружался во тьму. Когда огни загорались снова, Пол выходил на поклон. Иначе было нельзя, зрители должны понять, что на самом деле с ним все в порядке. На этот номер валили толпы, и когда бы не глупость Бойда… А еще Пол приносил деньги, много денег. И почти никто не жаловался, Пол опустошал кошельки наполовину и возвращал их на место… Бойд думал то же, что и вы. Убедил себя, что мы с Полом стали любовниками. Дни напролет торчал у тигров, с кислой рожей швырял им в клетки мясо. И что он себе думал? Что полиция по его доносу заберет у меня Пола, а про то, что в цирке летающих Хойтов под креслами шмыгают воры, никто и слова не скажет?.. Его арестовали во время представления, все было тихо-мирно, я так вообще ничего не знала. Хотя можно было и догадаться: туземцы с питоном потанцевали на манеже и унесли змею за кулисы, а Пола все не было. Зрители начали уже поглядывать на часы, тут вышли Ван и Сон-чук с шестом и начали крутиться один поверх другого. «Как ты думаешь, где Пол?» – спросила я Бойда после представления. А он все курил и странно так на меня глядел. И я все поняла. «Что ты с ним сделал?» Я боялась, что он скормил Пола тиграм. «Старый подлюга! Что с ним?» Бойд не сказал ни слова. Через несколько дней я узнала, что произошло. Полицейские дали мне от ворот поворот. Я не отступалась, неделями пыталась достучаться до скотины инспектора, но меня так никуда и не пропустили. Прошло несколько недель – и мне сказали, что Пола тут уже нет, он ушел на фронт, чтобы избежать тюрьмы.
– Когда ваш муж умер, вы написали Полу письмо?
– Да, в тысяча девятьсот семнадцатом году. Он должен был знать, что я его не предавала, что не я его подставила. Я так боялась, что он винит во всем меня. Я не знала точного адреса и просто послала письмо в Министерство обороны. О Поле ни слуху ни духу, пока не пришло письмо, что он пропал без вести. Оказывается, он им сказал, что я – его ближайшая родственница. Вот тогда-то я поняла, что он не держал на меня зла и любил по-прежнему. Тогда же я узнала, что лишилась его навсегда… Я подумала – мне бы найти его семью. Пошла к той кошмарной библиотекарше, Пол мне все про нее рассказал. Да, они… как бы вам сказать… сблизились, да, но не она была его первой любовью. Скорее эта старуха использовала несчастного мальчика, попавшего в беду. Но она по крайней мере знала, где живет его семья. Потом мне пришло еще одно письмо из министерства – они перестали считать его пропавшим без вести, решили, что он погиб. Но тела ведь не нашли, просто в деле так записано. Я очень хочу, чтобы цирк дождался Пола таким, каким Пол его оставил… Бедный пингвин…
Мистер Мэйси, закончим сегодня на циркачке, оплакивающей погибшего любовника, погибший цирк и погибшего пингвина. Я подождал немного, пока она возьмет себя в руки, но спустя несколько минут стало ясно, что это надолго, так что я попрощался и пошел своей дорогой. Пару дней спустя я получил письмо:
«Мистер Феррелл, ваш вчерашний визит ободрил уставшую от жизни женщину. Вы успокоите меня, добыв любые сведения о том, как сложилась судьба Пола. Если требуется вас нанять – считайте, что я это сделала. Если вы разыщете его и выясните, что он, считаясь Безвестно Пропавшим, предпочитает не возвращаться к нам по одному ему известным причинам, убедите его, что я не совершала Предательства. Я никогда бы его не предала. Скажите ему, что я его люблю. Если Пола больше нет с нами, пожалуйста, дайте мне знать, что с ним произошло. Меня тут ничто не держит. Я пойду за ним хоть на край света – прошу вас, скажите ему об этом. Мне нечего продать, кроме тигров, а что будет, когда тигры кончатся, я не знаю».
Таким образом, мистер Мэйси, в деле образовался третий клиент!
Но что я мог сообщить про Пола Колдуэлла в Лондон? К сожалению, только то, что он преступник. Дэвис, скорее всего, не обрадуется, а то и надумает исключить Пола из списка наследников. И добровольцем на фронт, как теперь выясняется, Пол пошел, скорее всего, потому, что так сложились обстоятельства: Австралийская имперская армия куда привлекательнее каторги.
Зато у меня появились две новые зацепки: инспектор Далквист, арестовавший Пола Колдуэлла и пославший на смерть в Египет вместо того, чтобы сгноить в тюрьме, и мисс Кэтрин Барри, библиотекарша, дважды всплывавшая в нашем рассказе, первая женщина Пола. Чем дальше в лес, тем прибыльнее я тратил время на дело Дэвиса.
Кстати. Я отошлю вам то, что успел написать, чтобы вы могли начать переговоры с издателями. Буду ждать вашего ответа авиапочтой, а пока продолжу расшифровывать мои записи и письма.
С глубоким почтением,
|
